Жорж оказался служащим одного педагогического института; старик работал курьером тоже в каком-то институте. Я не понимал, почему сестра направила меня не в студенческую, а в общую палату, но в моем теперешнем положении это было даже удобнее. Представления Жоржа - этого туповатого клерка - о японцах вполне исчерпывались джиу-джитсу да женщиной, с которой он переспал в Марселе. Он ничего не слышал о преступлениях японцев в Нанкине, Маниле и Вьетнаме, он не расспрашивал меня и о моем отношении к американцам. Боюсь, что он даже приблизительно не знал, где находится Япония.
Старик же вообще ничего не знал, да и не хотел знать. Он даже старался не думать о своей болезни и ее последствиях. По целым дням он недвижно лежал на кровати и лишь изредка уверял меня или Жоржа, что не пройдет и полугода, как он совершенно поправится. Но мы уже знали, что для операции его легкие не годились, они были все изъедены, плевра пристала к грудной клетке, и пневмоторакс был невозможен. И когда мы, отводя глаза, молча слушали его, старик, как бы примирясь с неизбежностью, доставал из-под подушки фотографию и смотрел на нее полными слез глазами.
- У него во время оккупации погиб сын, - сказал мне однажды Жорж. - Это он на его фотографию смотрит.
И все же я был доволен. Я мог благополучно прозябать, не обращая внимания на невежество Жоржа и равнодушие старика. Здесь мне не ставили в упрек, как в Лионе, что я японец. Мне не нужно было протестовать, показывая присланный из Японии журнал с фотографиями атомной бомбардировки: «Видите! Кто это сделал!..» Валяясь на кровати, я бездумно разглядывал потолок, и лишь изредка мои губы трогала горькая улыбка.
Больничные дни тянулись бесконечно монотонно и безрадостно. Меня, разумеется, никто не посещал. Сугано тоже не приходил... На завтрак - хлеб и молоко. Потом приходит сестра и, измерив температуру, вонзает шприц в тонкую, высохшую руку старика. Затем в течение двух часов длится «тихий час», после чего приносят обед из жесткого, как подошва, мяса, и вновь наступает нудный трехчасовой отдых… Только в сумерки больница чуть оживает: это в зале свиданий, на первом этаже, появляются посетители.
Наступает вечер, и тишина становится невыносимой. Мы берем ужин с алюминиевого подноса и, тихо переговариваясь, пялим глаза на тень от лампочки на потолке. Наконец с последним обходом приходит старшая сестра.
- Свет гашу! - сиплым голосом говорит она и выходит из комнаты. - Спокойной ночи!
