Сука не собиралась выбегать из-под вагона, убедившись, что ей там надежней.
Прочие кобели перебрались на шпалы между рельсами; иные присели в отдалении, а вожаки и пара средних кобелей принялись облаивать суку за то, что она всем такая недоступная. Они лаяли на нее в два ряда — и друг на друга, вторя: «вот-вот!» — они все понимают, «вот-вот-вот!» — они теперь сплотились в своей обиде. Лишь Бобка и напротив него Рыжий с Бичом нет-нет да и ужесточались с лая на рык, не решаясь, однако, сцепиться под вагоном, больно наказывающим по темени.
Так они лаяли, а сука ждала в уюте, потом снова села и даже прилегла — как вдруг несколько внезапных звуков оборвали кобелий лай. Вначале был крик Дежурного: «Бич! Бич!», — вслед за ним гуднуло на другом конце поезда, будто пробасил огромный шмель, и оттуда, от головы, покатился, стал быстро нарастать грохот неподвижных вагонов. Станционные псы знали это наползающее громыхание; сразу после него начнется большое движение: пойдут вагоны — и надо быть начеку. Псы вздрогнули, а в следующий миг, когда грохот не дошел еще до середины поезда, уже отпрянули врозь — и шавкотня, подброшенная чутким испугом, и кобели, что были ближе к колесам, и чуть припоздавшая сука — она дернулась с места, когда гром докатился до их вагона.
Пробегая мимо Бобки, она обдала его близким духом — и Бобка оторопел, взволновавшись. Он замер на миг, чтобы устремиться вслед, но тут его слуха, подглохшего от шумной крови, достиг пригрохотавший сцеп, и Бобка дернулся наконец сам, последний из всех. Передние лапы оттолкнулись от рельса, но — то ли слишком суетно дернулся Бобка, то ли его лапа, ближняя к колесу, упиралась в рельс у самой кромки, — но она, эта лапа, оскользнулась вперед… В тот же миг Бобка услышал в ушах хруст, ощутил немоту в подушечках лапы, а по его носу провернулось масляное теплое железо. Тут же его оглушила боль — и свой вопль. Он кубарем отдернулся от колеса, от чудовищной боли, что осталась за ним. Скатившись с насыпи, припустил со всех лап… — хотел припустить… — и сделал уже несколько прыжков, но они получились нетвердые, с провалами, будто одна передняя лапа каждый раз попадала в ямку, а на каждый прыжок приходился удар острой боли. Ударила в нос неизвестно откуда взявшаяся кровь. Бобка припал наземь и с надрывом заскулил. Но боль не вытолкнулась наружу — она огорячилась, стала мокрой. Бобка узнал, откуда она идет, вместе с кровью — из укоротившейся правой лапы, будто лапа так сильно подогнулась, что ее не видно. Он стал суматошно лизать густо текущую кровь, торопясь вместе с нею зализать боль. Вылизал конец лапы до чистой кости, а боль не ушла обратно; от жестких шлепков языка она усилилась. И тогда Бобка заскулил ввысь — протяжно, без надежды, лишь для того, чтобы известить окружающих, что ему тяжко, чтобы его как-нибудь утешили или хотя бы остерегли от дальнейшей боли.
