И еще долго тянулось страшное темное время, и едва слышалась отдаленная паника псов, и снова Главный вбрасывал из сетки в ящик очередного знакомца, а его помощник следил сбоку, чтобы никто не убежал. Из раза в раз Бобка глядел на вспотевший лоб Главного — старый, крепкий, — на пугающе отекшую переносицу меж настороженно затаившихся глаз. Низко со лба начинались волосы; рыжие, немного седые, они вились от своей могучей толщины и силы — вились мелко, густо и завораживающе-зло, как мясо из мясорубки.
Ящик заполнялся обмякшими бродягами, а псы помельче сразу вскакивали и забивались по углам, толкая друг друга, оскальзываясь в крови и огрызаясь.
Потом наружная суета стихла, в щель дверцы вполз курительный дух.
Брезентовые с Усачом спокойно разговаривали. Вскоре машина, немного повертевшись на месте, выбрала одно направление и поехала. Бобка притулился к стенке, боясь прилечь вровень с псами, лежа елозившими посередке; он был подавлен и ощущал одно-единственное веление: ждать, что будет дальше к лучшему. От тряски очухался Рыжий; на лапы он еще не мог встать, но, заподозрившись темнотой, поднял голову и наткнулся носом на Шматка, скучившегося в углу. Рыжий озлился, словно это Шматок его и оглушил, и, полулежа, стал жестоко трепать крохотного кудлатого кобелька. Ящик заполнился жестяным пронзительным визгом. Опираясь мордой на зажатую зубами мякоть Шматка, Рыжий стал утверждаться на непослушных лапах. Лапы оскальзывались…
Внезапно машина вильнула и остановилась, даже смолкло ее тряское гудение.
Псы притихли, и Шматок тоже! Кое-как сидящий Рыжий раскрыл было пасть, переводя дых, но тут же захлопнул утечку слюней и сосредоточился. Донеслось, как в кабине кратко, однообразно переговорили: «Ты чево?» — «Чево-чево. Отлить! Чево…»
Снова зафырчал мотор, псов мелко заколотило, но машина не трогалась. Хлопнула передняя дверь и вскоре послышалось тощее журчанье.
Вдруг без стука щеколды, без скрипа приоткрылась дверца. От резкого света те псы, что были на лапах, отпрянули к задней стенке. Усатый подался через оглушенных псов к Бобке и тихо позвал: «Иди сюда. Ну, иди! Дай лапу». Бобка настороженно воспрял. К нему тянулась рука, уже раз ухватившая его в плен и бросившая в эту сумрачную вероломню. Бобка заволновался в чаяньях, засвербил в затылке тупой гнет выжидательного веления……И вот он перепрыгнул лапой через плоско лежавшего Бича, скакнул еще раз.
Усач сгреб его к себе и опустил на землю. Первый же запах воли, ударивший Бобке в нос, был присущий дух Усача. Бобка понюхал кружочек прибитой пыли на обочине — и после долгого недоверия обрадованно расслабился; это свежий след его друга, дух его телесной доброты — и Бобка усвоил его в память, на будущее.
