Он теперь не сразу спешил на станцию; бежал сперва берегом озера, потом заворачивал в лес и до самой дороги на станцию бежал лесом, будоражась обилием разогретых запахов. Стояла жаркая густая глушь зрелого лета; земля, изошедшая сытостью трав и кустов, сама сомлела под ними в крошащейся суши, без дождей. Едва долетающие голоса с другого берега озера стали многолюдней.
Доносило фырчанье машин и нарочитые визги детей или женщин — звонкие, чистые, будто промытые надозерным маревом.
У трухлявого пня Бобка теперь не увлекался в сторону, правда, памятуя дорожную метку, отдыхал возле нее. Лежа, он держал в памяти, что надо и дальше бежать по дороге до мостика, а не обмануться короткой тропкой.
По мере приближения к станции Бобку все сильней стало грызть беспокойство памяти. Или ему привиделось, приснилось, а может, на самом деле случилось уже и забылось, но почему-то он помнил многих знакомых псов беспомощными, отъединенными… Что ли, это очередное самостоятельное понимание в голове? — озаботился Бобка. Как так они чудятся отдаленными, когда без них станцию и невозможно вспомнить! Прошло, может, несколько дней, как он был здесь в последний раз.
Бобка бежал к станции, и она надвигалась навстречу со своими подробностями: темно-серой кучей угля близ котельной, где зимами живал Бич, низким привокзальным заборчиком, утонувшим в кустарнике, хрустким гравием приземистой платформы, словно жующим подошвы: «гржим-гржим», а дальше среди путей — свисающий с железной перекладины морщинистый шланг, под ним лужица нагретой воды. Но из псов — никого, нигде… Тогда Бобка растерянно огляделся: увидев все в целости, вдруг вспомнил и осознал тот недавний, но с чего-то затерявшийся в памяти день…Ушел уже второй обитаемый поезд со своей суматохой ожидавших и проезжих людей. Приехавших увез автобус, а некоторые разошлись сами, натирая большими сумками ноги. На станцию снизошла тишь. Перекусившие псы легли в тень, утомившись мокрой тяжестью языков. Бобка уже заскочил за вокзальное здание, чтобы двинуться домой, как тут и увидел их — двоих, в грубой брезентовой одежде, в кожаных рукавицах, и чуть поодаль еще одного, усатого, с обнаженными до плеч руками. Усатый стоял подле машины, в ее кузове был большой ящик из жести, наподобие тех, что приезжают к задней двери гастронома и из них достают мерзло стучащее мясо.
Бобка понял, что такой облик в жару у них неспроста, а для какого-то особого дела; а когда передние, завидев его, приостановились и чуть расставили ноги, Бобка насторожился: в этих незнакомых взглядах он не увидел привычной жалости. Он уже хотел кинуться назад, в защиту песьей стаи, но тут третий, Усач, двинулся к нему, говоря успокоительные слова.
