— Не обойдется, матушка, — честно ответил Овчина. — Давно он помышлял тебя в монастырь сослать, да никак не решался. Митрополит больно строг, все вторил: «Бог оженил, только он один и может развести». Не скрою, матушка, Василий не единожды говорил, что наследник ему нужен, а Соломонида бездетна. Он послов в Ливонию засылал, среди местных красавиц суженую присматривал. А как митрополит Даниил смилостивился и обещал брак расторгнуть, он тебя и запер.
— Кого ж он вместо меня-то присмотрел? — скривила губы Соломонида.
— Воистину, матушка, не сыскать тебе замену, как бы жарко того великий князь ни желал, — вполне искренне ответствовал боярин.
Соломония вошла в келью, огляделась по сторонам: стены толстые, словно в крепости, а потолок низок и тяжел, как крышка домовины.[6]
— Неужно весь век здесь доживать? — уныло пропела государыня. — А я ведь еще молодая, князь. Ты посмотри на меня, неужно так плоха?
Лампада едва тлела, бросая тускло-желтый свет по сторонам. Полумрак не испортил Соломонию, наоборот — лицо ее как будто приобрело свежесть, а едва различимые морщинки скрывала матовая бледность.
— Хороша, государыня, — признался боярин и едва нашел силы, чтобы отвести взор. — Ну… пойду я. Неблизок путь, до рассвета бы обернуться.
— Постой, — придержала молодца великая княгиня, едва коснувшись его широким рукавом. — Али уже надоела? Посмотри, Иван Федорович, как мне монашеский куколь[7] идет. Ну разве не хороша? — При этом Соломония подняла свою рясу по самые колени.
Ноги у Соломонии оказались длинными и упругими, и она напоминала кобылицу, поставленную в стойло к племенному жеребцу.
«Экое диво! — подумал боярин. — Не всякий раз удавалось разглядеть лико Соломонии, а тут ноги зреть довелось. Господи, дай мне крепости, чтобы воспротивиться проискам дьявола».
Насилу отведя взгляд от полных коленок великой княгини, Овчина-Оболенский уставился на икону, с которой умиротворенно взирала Владимирская Богоматерь.
— Хороша, матушка, слов не сыскать, — не покривил душой Иван Федорович, думая о том, что, ежели была бы Соломония простой девицей, подхватил бы он ее в охапку и подмял бы на жестких нарах.
Дверь отворилась, и игумен, просунув в келью бородатое лицо, спросил:
— Может, надо чего, матушка?
— Поди прочь! — осерчала вдруг государыня. — Видеть никого не желаю! С князем мне наедине перемолвиться нужно.
Овчина подумал, что еще мгновение — и великая княгиня, сняв сапог, запустит им прямо в угодливое лико владыки, как это делает сердитая купчиха, поучая надоедливую челядь.
