Изба была невелика, но в сравнении с кельями выглядела хоромами. Внутри скупо: напротив двери огромный медный крест, жесткая кровать у стены, на скамье оплывший восковой огарок.
— Отдыхай, добрый человек, а с рассветом будь добр покинуть божью обитель, — услышал он суровый наказ старицы.
Едва вратница ушла, Иван Овчина вышел во двор. Постоял малость, вслушиваясь в монастырскую тишину, а потом прямиком зашагал к келье Соломонии.
Дверь, по велению монастырского устава, оставалась незапертой, и через узенькую щель пробивался тускло-желтый свет.
Постоял малость Овчина, а потом, крестясь, отворил дверцу.
Срамно было видеть Соломонию в монашеской келье. Более двадцати лет баба проживала в великолепии, о каком, поди, не помышляли даже фараоны, и злата на ее руках было больше, чем на платьях византийских цариц. Ее охраняли, как сокровищницу турецкого султана, и оберегали, как нетленную длань Иоанна Крестителя, и даже на выездах по монастырям великую княгиню сопровождала дружина до полутора тысяч всадников. Московиты же, встречая ее экипаж, падали ниц и не поднимали голов до тех пор, пока вдали не утихало громыхание подвязанных к днищу цепей.
— Господи! Ты ли это? — обернулась Соломония на неосторожный скрип отворяемой двери.
— Я, матушка, — не смел смотреть в лицо государыни князь.
— Чего же ты очи в половицы уставил, или я так дурна стала, что и взглянуть на меня не желаешь?
— Грех говорить, государыня, но монашеское одеяние тебе еще больше к лицу, — преодолел робость Иван Овчина. — Была бы моя воля, Соломонида Юрьевна, так я бы век от тебя зенок не отрывал. Только такой слепец, как наш государь, мог от себя твою красоту великую отринуть.
— Сладенько поешь, князь, видно, девицы с тобой скучать не умеют. А теперь отвечай — зачем пришел?
— В народе говорят, государыня… что сына ты родила. Неужно правда?
— Вот оно что, о грехе моем решил напомнить, негодник!
— Помилуй меня, окаянного, государыня, не желаю тебя ни в чем укорить. Просто желал узнать — Василия ли это сын… или мой? А может, лукавый понапрасну народ тревожит? Чего ж ты молчишь, Соломонида Юрьевна? Может, чада никакого и в помине нет! Может, кликуши с твоего ведома народ мутят, чтобы московскому государю досадить. Ответь же наконец!
Нахмурила государыня чело и напомнила красивую птицу Сирин, у которой вместо клобука изящная корона.
— Нет у меня боле зла на государя. Сына хочешь посмотреть? Пойдем со мной.
Соломония взяла со стола огарок и отворила дверь в темноту.
