– Это факты, а не причины, – возразил он.
– Ну что ж. Если тебе нужна причина… – Тут я заколебался. В словаре ятунов нет таких слов, как «дружба» или «жалость». Ближе всего подходит слово «ухорц», которое приблизительно можно перевести как «долг».
– Потому что у меня перед тобой ухорц.
– Ухорц?
– Да. А теперь, пожалуйста, помолчи. Мне нужно плотнее свести края твоей раны и перевязать их, чтобы зажило.
* * *
Так или иначе мне удалось доставить Коджу в лагерь, хотя пришлось двигаться очень медленно, что скачущая походка таптора не открыла вновь рану и Коджа не потерял бы еще жидкости. Я шел пешком, ведя птицу-лошадь за узду, а Коджа ехал в седле, качаясь от слабости. Я шел как можно медленнее, чтобы избавить Коджу от боли, но думаю, в пути он раз или два терял сознание. Но я предвидел это, привязав его к седлу полосками той влажной ткани, которой очищал его рану.
Я без труда вошел в лагерь. Стражники молча смотрели, как я провел мимо них таптора, но не пытались помешать мне. Пока Коджа жив, он могучий и авторитетный вождь, обладающий большой властью; если он мертв, они остаются совершенно равнодушными. Так как я вернулся в лагерь и не попытался убежать, стражников не обвинят в том, что они дали мне возможность уйти.
Мы с Суджатом уложили Коджу в постель. Постель ятунов напоминает гнездо; с человеческой точки зрения, оно дьявольски неудобно, но для ятуна вполне приемлемо. Коджа впал в сон, похожий на транс, и я не пытался разбудить его, даже для того, чтобы накормить.
Следующие несколько дней он почти непрерывно спал. Так как Суджат проявлял полное равнодушие к состоянию здоровья своего хозяина, я ухаживал за воином сам. Дело несложное. Артроподы не знают фармации, у них нет ни растворов, ни мазей – вообще никаких лекарств, с помощью которых можно было бы лечить рану. Я мог лишь раз в день менять повязку и следить, чтобы под рукой были свежая вода и еда, если он проснется и захочет есть и пить. Несколько раз за эти дни к палаткам Коджи подходил Гамчан и требовал входа. Каждый раз я отвечал ему, что хозяин спит и приказал не тревожить его. Он, казалось, не знал, что делать со мной: я вдруг стал сам собой распоряжаться. Он несколько раз спрашивал, жив ли Коджа; каждый раз я спокойно отвечал, что Коджа жив. Гамчан уходил, недовольный, ворчащий, и с каждым разом все труднее было мешать ему войти.
Я не боялся Гамчана: к этому времени я уже сознавал разницу в физической силе между этими насекомоподобными существами и человеком. Но мне не хотелось открыто нарушать законы племени ятунов или рисковать враждой между имуществом – мною – и вождем Гамчаном.
