Проклятая машина выбросила их прямо в полдень.
– Вадим, – сказал Артур, останавливаясь. – Ты уверен, что мы прибыли в нужное время?
– Уверен, – сказал Дима.
– У тебя есть какие-то привязки?
Дима с досадой посмотрел в его спокойное, строгое лицо.
– Очки сними, – буркнул он. – На тебя скоро оборачиваться начнут.
Артур признал справедливость этого замечания. Вадим, растроганный способностью комиссара к самокритике, ткнул в стену пальцем:
– Видишь? Призывают голосовать за Марцеллина Квиета. В 138 году он как раз был избран декурионом.
– КЕМ?
– Членом горсовета.
– Откуда ты знаешь?
– Кстати, я дружил с его сыном.
– Ты же говорил, что был в Гераклее гладиатором.
– Говорил, говорил, – вздохнул Дима. – Здесь, Артур, не Ленинград, понимаешь? Здесь сын члена горсовета может дружить с гладиатором. Хотя, конечно, не так тесно, как с сыном другого члена горсовета.
По случаю пекла город вымер. Они шли по раскаленной пыли, и стены дышали на них жаром. Разговор отвлек Баранова и перебил его мысли. Он попытался связать какие-то обрывки, но ничего не получилось.
Вадим ускорил шаг. За восемь лет он не забыл дороги к харчевне «У Кота». Эдоне он увидел издалека. Она стояла, навалившись на стойку, и лениво глазела на улицу. Две косы уложены на голове короной. Золотые веснушки взбегают на крутые скулы барановской госпожи Бонасье. Вадим даже губы закусил. Теперь он так хорошо видел все: и ее возраст, не такой уж весенний, и ее природную жадность. Это была трактирщица до мозга костей. И все-таки она была чудо как хороша – это он тоже понял и оценил только сейчас.
Они остановились перед стойкой. Эдоне оживилась.
– Жаркий день сегодня, – заметила она. – Только привидения да неутомимые путники бродят сейчас по улицам.
Дима успел основательно забыть латынь и с трудом вникал в ее быстрый уличный говорок.
– Мы не призраки, хозяйка, – ответил он. – Странно было бы считать призраками тех, кто нуждается в отдыхе и обеде.
Эдоне посторонилась. Вадим обошел стойку и оказался в полутемном прохладном помещении. Он стоял и ждал, пока привыкнут глаза. Постепенно прорисовывались нехитрые подробности интерьера – низкий потолок, очаг у входа, грубо сколоченные столы и лавки, четыре греческих амфоры в углу. Харчевня, где он бывал по-настоящему счастлив, оказалась совсем небольшим и не слишком чистым заведением. Дима с недоумением озирался вокруг. Он отдавал себе отчет в том, что перемен здесь произойти не могло. Изменился он сам. Какая-то дверца в душе глухо захлопнулась, и уже не льется в нее, как когда-то, молчаливое счастье.
