На тот же адрес письмо Гастона пятое
Увы мне, любезный Мишель!
Несчетные горести и злобы людские подвергли угрозе не токмо благополучие, но и самое существование мое. Бедствия жизни подстерегли меня, как-бы громы среди чистаго поля – негде укрыться.
Соблазнами столицы прискучив, да и по нездоровью, манкировал я участием в турнире во дни летних праздников. К тому же доспех мой из моды вышед, а новые мнятся мне уродливыми. Этим я однако много потерял в глазах баронессы дю Ш*. Впрочем, о сем не горюю – у оной баронессы на всякий день в году нарочитый любовник имеется, так что мне до високосного году пришлось бы ожидать вакацыи.
Оттого я последнюю седмицу все больше дома анахоретом сидел. Завел, кстати, обычай из трубки курить всевозможные табаки, благо лавка-то рядом. По сему случаю и трубок купил, янтарных да черешневых, зело искусных.
Жолтенькая собачка моя, Милушка, третьего дни в нощь неловко с оттоманки спрыгнула и спинку себе зашибла, при этом разрыдаться не преминув. Так прежалостно она и плакала, не смогнув даже на ножки встать. Ради этих причин погнал я Мартоса, вечно спящего своего слугу, за лекарем. Оный, приехав, выдал Милушке снадобье, произвел над нею ряд нарочитых манипуляций и затребовал по щету гору денег. Таким вот образом безплатная моя собачка обошлась мне в тридцать монет серебром, за каковые деньги можно лошадь купить. Но для верной своей Милушки я ничего не пожалею. Уж так эта собачка страдала, что от жалости сердце мое едва не остановилось. Теперь она потихоньку поправляется, единственное утешение мое. Нрав у нея такой любезный, равно и повадки, что Мартос, грубый мой слуга, и тот полюбил Милушку. Всякий день гуляет с ней на газоне, чешет шерстку и «госпожой» именует.
Приступаю, однако, к событиям, еще более ужасным, нежели болезнь болонки.
Вчера вечером, быв в своем кабинете, я курил из трубки да забавлялся с Милушкою, каковая из невиннаго озорства полу моего шлафрока изрядно пожевала. И вот посреди сих забав услыхал я снизу тихонький стук в дверь.
