– А дети после него остались?
– Нет, – сказала Эльза.
– Откуда тебе известно?
– Нас еще в школе водили в музей-квартиру в Вильнюсе, – пояснила Эльза. – На снимках Отченашек всегда один. Или ему пожимает руку Рокоссовский.
– Про философский камень тоже в музей-квартире рассказывали? – усомнился Мориц.
– Нет, конечно. Это же Знание! Про него не болтают. У нас жила одна старушка, вся скрюченная – это после того, как ее фашисты пытали – она была в отряде Отченашека. Рассказывать не любила. Как-то раз только мне одной открылась. Она уже умерла.
Мориц написал карандашом на книжке: «Орденоносец партизан Отченашек побеждал фашистов философским камнем» и отнес ее в библиотеку.
В начале августа ночи стояли еще теплые, и Мориц частенько просиживал вечерами у раскрытого окна и смотрел на озеро – как поднимается и повисает над таинственной водой большая желтоватая луна, вся в заметных серых пятнах. Когда пролетал ветер, лунная дорожка морщилась, как будто она была половичком, по которому проскакал кто-то неосторожный.
Об Эльзе Мориц думал часто, но никогда подолгу: эти мысли его огорчали, и он быстро уставал от них. Эльза была живой болью. Как будто ничего, кроме боли, не означало для нее жизни, и когда это чувство вдруг иссякало, она подбадривала себя очередной порцией страдания, чтобы только снова и снова убеждаться – она, Эльза, еще жива. Попутно – естественно! – мучились окружающие.
Мориц запирал ее на ночь в западном крыле замка – чтоб чего не вытворила. Она принимала это с покорностью – даже не спросила ни разу, почему он так поступает. Мориц тоже делал вид, будто так и надо. А у самого то и дело по сердцу царапало. Бедная обезьянка – в бархатной курточке, с цепочкой на шее и нечеловеческой тоской во взгляде.
Из окна морицевой каморки была видна, кроме озера, еще одна башня, выступающая чуть вперед из стены и входящая прямо в воду. Экспозицию в ней размещать не стали. Предполагалось впоследствии открыть там кафе и магазинчик по продаже сувениров.
Мориц разглядывал башню, освещенную луной, – дорожка света как раз заканчивалась у ее основания – как неожиданно заметил странное шевеление, словно по каменной кладке ползла змея. Он сел на подоконник, ухватился за оконный проем и почти до половины высунулся наружу. Серый лунный свет размывал, скрадывал то, шевелящееся. Но вот тихо плюхнула вода, и Мориц понял: веревка размоталась и выпала из окна. Вслед за тем в проеме мелькнул силуэт. Он казался вырезанным из картона – совершенно белый, без единого волоска, без единой тряпки на теле, ломаный и тонкий. Как будто резали небрежно, большими портновскими ножницами. Несмотря на наготу, признаки пола были неразличимы. Плоская, ровная бумага, совершенно гладкая.
