А Бертран все молчал. Давал Хауберту освоиться с неприятными мыслями. Хауберт втайне злобился, а на нанимателя глядел с улыбкой, от которой на румяных щеках проступили обаятельные детские ямочки. И улыбался с каждым мгновением все слаще.
Наконец Бертран спросил:
– За что три марки?
– За воина, – ответил Хауберт. Будто о похотливых девицах говорил – такой патоки в голос напустил.
Бертран огляделся по сторонам, «апостолов» бегло зацепил, после снова к капитану повернулся. Бровь поднял. И опять в молчание погрузился.
Хауберта таким манером не пронять. Конечно, это не граф Риго, который, не считая, руку в мешок с деньгами запускает. Но солдаты этому сеньору очень нужны. По сеньору видать.
И пока так вот сидели и друг друга глазами сверлили – один холодно и высокомерно, другой приторно и ласково, – возненавидел Хауберт-Кольчужка Бертрана де Борна всем сердцем.
– Три марки – это за рыцаря. С оруженосцем, двумя слугами, конюхом и тремя лошадьми, из коих одна вьючная и две верховые, – ровным голосом проговорил Бертран, который в расценках разбирался не хуже любого наемника.
– А мои воины… – запальчиво начал Хауберт.
– Конных сколько? – деловито поинтересовался Бертран.
– Четверо, – буркнул Хауберт. Он понял, что проигрывает.
– Две марки за конных и по одной за пеших. В ливрах, – сказал Бертран, поднимаясь из-за стола. Зевнул и крикнул, отвернувшись от капитана: – Жеан!
Вбежал давешний лохматый мужлан. Доложил, что комнаты готовы. Бертран, не обернувшись, пошел из таверны. Юноша-оруженосец за ним двинулся. Жонглеру Бертран свистнул, будто собаке, и тот вскочил с готовностью.
Вышли.
Хауберт еще вина себе налил. И поклялся именем Пресвятой Девы, что разграбит этот Аутафорт и все, что от скупого рыцаря Бертрана ему недоплачено, на месте возьмет. И снова понял, что ничего ему не даст Бертран грабить. Как же, позволит такой Бертран де Борн добро свое разворовывать!
Плюнул Хауберт себе под ноги. Но от затеи с Аутафортом отказываться не желал. Все равно нужно чем-то заниматься, не век же в этой дыре вином наливаться и гадить под себя просто потому, что незагаженных мест в округе уже не осталось.
* * *
Бертран видел, что Итье сердится. Устраиваясь удобнее на соломенном тюфяке, Бертран спросил сына ленивым сонным голосом:
– В чем дело?
Итье помолчал, прежде чем ответить:
– Вы пили с этим… отребьем… И говорили с ним, как с другом… С этим, которого христианские владетели не должны терпеть на своей земле под угрозой отлучения от Церкви…
