Таким образом, тетя Бугго водворилась в свои владения почти мгновенно. Принесли чистое белье, набрали платьев – со шнурами, пряжками и металлическими розами на плечах – моды трех последних сезонов; а кроме того, доставили тетрадь в сафьяновом переплете и несколько перьев, поскольку тетя объявила о намерении писать.
Обиталище тети Бугго располагалось между моей комнатой и покойчиками трех моих сестер – Одило, Марцероло и Кнойзо. Все три были уже барышни и со мною почти не водились. В те годы я считал их задаваками и пустыми созданиями; на самом деле они были добры, смешливы и хороши собой, даже Одило, самая старшая, обладательница фамильного носа.
Наш брат Гатта жил чуть в стороне, рядом с кладовкой, чтобы болтовня обитающих по соседству не мешала ему читать, размышлять и молиться. Я помню Гатту задумчивым, немного грустным, а иногда – грозным. Он представлялся мне чем-то вроде Ангела – так я к нему и относился.
К семейному обеду тетя Бугго спустилась, облаченная в просторное платье с множеством свисающих отовсюду длинных золотых и серебряных лент. При каждом причудливом шаге Бугго (а у нее, как я вскоре установил, было пять различных способов хромать) эти ленты извивались, как будто переговаривались между собой или неодобрительно отскакивали друг от друга в разные стороны.
Дед уже сидел за столом, когда она явилась, и с интересом разглядывал соус. Он всегда так делал, пытаясь угадать ингредиенты, поскольку считал себя великим химиком. Завидев Бугго, он сперва замер, а потом вдруг закричал:
– Первенец! Вот так дела!
Бугго запрыгала к нему, дергая плечом. Дед выскочил из-за стола и устремился к ней навстречу.
– Ты что, удрала?
– Нет! За недостатком улик!
Дед остановился, не добежав до дочери два шага, и неудержимо захохотал, а Бугго, налетев на него, так и оплела старика взметнувшимися лентами.
За обедом дед рассказал памятный случай из детства старшей дочери. Эту историю я слышал от него впервые, и она так поразила мое воображение, что той же ночью мне приснилась. Полагаю, за долгое время постепенно смешались и слились воедино подлинное происшествие, то, что пригрезилось мне ночью, и то, что было искажено за годы хранения в дедовой, не вполне твердой, памяти. Однако за неимением лучшей копии предъявляю ту несовершенную, которой располагаю.
При взгляде в прошлое, свое и чужое, назад, в стремительно распахивающуюся анфиладу комнат, я неприметно для себя проскакиваю ту первую, которая может считаться моей по праву, и оказываюсь в других, более ранних, отцовских и дедовых, где и принимаюсь хозяйничать, как в своих собственных, погруженный в иллюзию огромности присвоенных мною воспоминаний.
