Не знаю, что происходило во мне. А если бы и знал, как бы я мог описать это?
Я приблизил губы к ее лицу, чтобы осушить слезы, и наши уста слились в поцелуе.
Невыразимое упоение, чувство полного забытья охватило нас. Она бессильно лежала в моих объятиях.
Небу было угодно, чтобы мы услышали за дверью шаги и кашель отца викария и вовремя отстранились.
Придя в себя и собрав воедино остаток воли, я тихо, но решительно произнес слова, заполнив ими страшное молчание этой минуты:
– Первый и последний [44]!
Я говорил о нашем страстном поцелуе. И вдруг, точно слова мои явились заклинанием, передо мной возникло апокалиптическое видение во всем его устрашающем величии: я увидел того, кто был первым и последним и кто обоюдоострым мечом разил мою душу, исполненную зла, греха и порока.
Весь вечер я был точно в безумном бреду, и не знаю, как мне удалось овладеть собою.
Я рано ушел от Пепиты.
В одиночестве моя тоска стала еще невыносимей.
Вспоминая поцелуй и свои прощальные слова, я сравнивал себя с предателем Иудой, с кровожадным и вероломным убийцей Иоавом [45], который, целуя Амессая [46], вонзил в его чрево острый меч.
Я совершил два предательства и два обмана.
Я обманул и бога и ее.
Я презренное существо.
11 июня
Есть еще время все исправить. Пепита исцелится от своей любви и забудет нашу минутную слабость.
После того вечера я больше не посещал ее дома.
Антоньона тоже не показывается у нас.
Горячими просьбами я добился у батюшки торжественного обещания, что мы уедем отсюда двадцать пятого июня – после Иванова дня, который здесь торжественно празднуется, а в канун его устраивается народное гулянье.
Вдали от Пепиты я успокаиваюсь и начинаю думать, что, может быть, начало нашей любви было только испытанием.
Все эти вечера я молюсь, бодрствую, умерщвляю плоть.
Долгие молитвы и глубокое искреннее раскаяние оказались угодными богу, и он явил мне великое милосердие.
Господь, как говорит пророк, ниспослал огонь душе моей, просветил разум мой, воспламенил волю мою и научил меня.
Божественная любовь по временам разрешает мне, недостойному грешнику, обрести забвение и покой для молитвы. Я изгнал из души своей все образы, даже образ этой женщины, и убедился, – если только гордыня не обольщает меня, – что познал высшее благо, скрывающееся в глубинах души моей, и насладился им в мире и любви.
Перед этим благом и красотой, перед этим высшим блаженством – все ничтожно. Как не пренебречь всеми греховными чувствами ради чистой любви к богу?
