Бирюков с жадностью посмотрел на светящееся окно. Сейчас никто из знакомых не смог бы узнать его. Лицо выжиги-коммерсанта страшно исказилось, перекосилось набок. В нем не осталось почти ничего человеческого[3]. В глазах адским пламенем пылало безумие. Бирюков с шумом втянул слюну. «В дом идти нельзя! Враги наготове! Придется ждать удобного момента. Ну ничего! Ничего!»
Скрипнула дверь, на пороге показался темный силуэт. Приглядевшись, Бирюков узнал Акимова. «Вот оно! Сейчас!»
* * *
– Все понял? – спросил Вадим.
– Да! Но клюнет ли?
– Я уверен! Иди!
Подавив усилием воли страх, Акимов двинулся к выходу. Вадим, выключив свет, припал к разбитому окну. В руках он держал автомат «узи», доставшийся в наследство от покойного Сашки. В тот самый миг, когда Миша вышел на улицу, из зарослей по направлению к нему понеслась обезьяньими прыжками сгорбленная фигура. Тщательно прицелившись, Миронов нажал на спуск. Длинная очередь превратила тело Бирюкова в окровавленное решето. Тем не менее он ухитрился пройти еще несколько метров и рухнул ничком возле крыльца.
– Готов! – сказал Акимов, возвращаясь в комнату. – Пошли закапывать!
* * *
Для Миронова и Акимова остаток ночи прошел без приключений. Тьма постепенно отступила. Взошло солнце. Сегодня день выдался погожий. Рассеялись тучи, заметно потеплело.
В деревне раньше всех поднялась бабка Макарова. В молодости она являлась сельской активисткой, с величайшим наслаждением участвовала в проведении коллективизации и разоблачении «врагов народа». На старости лет бабка лишилась возможности делать людям крупные гадости, и теперь ей приходилось удовлетворяться мелкими пакостями. Макарова была неутомимой сплетницей, усердно распространяла грязные слухи, а также доносила на всех без исключения местному представителю закона лейтенанту Рукшину. Бабка слышала ночью стрельбу, доносившуюся со стороны дома, где недавно поселились некие подозрительные личности. Поэтому, с трудом дождавшись рассвета, она со всех ног кинулась докладывать «куда следует».
Лейтенант Николай Рукшин, в свою очередь, не слышал ничего, поскольку с самого вечера спал тяжелым пьяным сном. Вплоть до недавнего времени Рукшин носил звание капитана и работал в ближнем Подмосковье, а попал в эту глухомань с понижением на две ступени за чрезмерное усердие в лихоимстве. Рукшин хапал взятки столь нагло, что начальство, обычно смотревшее сквозь пальцы на мелкие прегрешения, в конце концов не выдержало. По правде говоря, отделался он весьма дешево, так как дело, в которое из жадности вляпался Рукшин, пахло не только разжалованием, но и увольнением из органов и по меньшей мере несколькими годами тюремного заключения. Тем не менее Николай не понимал доставшегося на его долю везения, не желал признавать за собой никаких грехов и неустанно проклинал бывшее начальство. Старых наклонностей он не оставил, но, к величайшему горю лейтенанта, брать в деревне было особо нечего, лишь кое-какие продукты да самогон, который тут гнали почти в каждой избе. Ввиду наличия огромного количества дармовой выпивки Рукшин с увлечением предался пороку пьянства, благо теперешнее начальство находилось далеко и не особо бдительно следило за новым сотрудником. Каждый день лейтенант напивался до положения риз, заваливался спать часов в шесть-семь вечера, но и поднимался засветло, разбуженный зверским похмельем.
