– Так и будет, – говорю я.
– И больше мне ничего не надо было бы, а из красоты – мы бы по ночному городу ездили, когда все небоскребы… в цвету… и утром, когда солнце встает из-за залива… и все, все, очень мало, очень… она мелькнет, она ушла…
Манон обхватывает себя и выходит из палаты; никто нас не держит, никто на нас не смотрит, никто не держит. Сто тридцать три евро и тридцать шесть центов наши – лежат в кассе, никем не тронуты; ветерок шелестит нашими никому не нужными деньгами.
Радио громко-громко: «Tum balalaika, tum balalaika» – кружится над жарким двором. «Тум-балалайка», сестры Барри. Меня всегда от этой песни дрожь почему-то пробирает, хотя я точно не знаю, о чем она и как была написана. Мне не хочется уходить. Все громче под синим небом.
Плетемся к машине.
Завожу двигатель. Манон открывает книгу «Автомобильные дороги Европы», сгибается пополам, кладет книгу себе под ноги и читает в таком положении. Отъезжаю. Ставлю кондиционер на восемнадцать градусов Цельсия.
Снаружи…
Снаружи жаркий закат. Тени повисли на заборах. Ни души. Ярко-белоснежные огненные вершины Альп в застывшем синем небе, пашут самолеты-бороны.
– Выпусти меня, – говорит Манон.
Останавливаю машину; Манон вываливается наружу. Через выжженный скошенный луг, по сухому жесткому ежику травы, бредет к краю поля, через васильки, ржаные колоски, туда, где берег спускается к темному ручью. Я бреду за ней в десяти шагах. У дерева, разбитого молнией вдоль пополам, Манон присаживается на корточки и запускает два пальца в рот.
– Зря ты это! – кричу я ей издалека. – Не надо бы!
Но мой крик тонет в густом, глухом жарком воздухе.
Господи, какая парилка; а может быть, это конец света, может быть, солнце решило сжечь нас, и вот теперь будет становиться все жарче и жарче, – трава такая горячая, что брюки внизу подгорают.
– Смотри, смотри! – в ужасе кричит Манон и показывает пальцем.
Я поднимаю голову и тоже вижу это. Солнце стоит низко над горизонтом, и глядеть на него не больно, тем более что оно в дыму. Зато неподалеку от него стоит второе солнце, больше и ярче, и притом разноцветное: багровое, голубое, кое-где – черное.
Оно светит.
Манон разгибается и бредет обратно в машину.
Следую за ней.
Включаю музыку. Выруливаю со стоянки. Куда мне ехать? Манон молчит. Согнувшись пополам, упорно не говорит ни слова. Больше не нервничает – спокойна, как сомнамбула.
Мы больше не боимся полиции. Дай Бог, чтобы нам попался хоть один полицейский. Я уже хочу этого. Только мы никому не нужны.
