Сару с Любой немедленно госпитализировали, а через три недели они вернулись к своим обычным занятиям, будто и не ели никогда никаких сосисок со свалки.
* * *
Лето было в самом разгаре. Мне шел четвертый год, а гениальность моя пробиралась во все области, куда только могла пролезть – стоило мне взять в руки карандаш, как на бумаге появлялся розовый куст или портрет кого-нибудь из соседей, будто бы нарисованный человеком уже взрослым и знающим толк в изобразительном искусстве. Если до моих ушей доносилась музыка, я пускалась в пляс, и окружающим казалось, что у меня вовсе нет костей – до того гибкой и пластичной я была. Когда скука овладевала мной, я затягивала песню, ненароком услышанную, причем сама аккомпанировала себе подручными предметами, отбивая такт по столу то телефонной трубкой, то ложкой, а то и хрустальной вазочкой из-под конфет. Моноспектакли для жителей микрорайона проводились без выходных, и баба Зоя уж подумывала: «А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?»
Родные и близкие все продолжали спорить, куда бы лучше отдать юное дарование, повыгоднее «пристроив» мою гениальность, чтобы не промахнуться, не опростоволоситься, чтобы в дальнейшем она дала обильные плоды – такие, что, даже если бабкин огород все-таки «ликвиндируют», для семьи это прошло бы совсем незаметно и безболезненно. В три года я уже осознавала, что домашние рассчитывают только на меня – именно я должна принести им радость и благополучие, и что я не могу разрушить их надежд.
Многое я понимала в этом возрасте – быть может, то, над чем ломали головы самые светлые умы мира. Видела первопричины всего сущего, знала, как устроено мироздание, что ждет нас после жизни и что было до рождения. Кажется, ведала я и о смысле жизни... до того рокового жаркого июльского дня, когда баба Зоя повела меня первый раз в жизни в зоопарк, развеяться и посмотреть на зверушек:
– Какая бы гениальная наша Дуняша ни была, не надо забывать, что на самом-то деле она еще ребенок и ни разу не была в Московском зоопарке! – сказала она домочадцам за завтраком и, накормив овсянкой, одела меня в самое нарядное платье небесно-голубого цвета с рюшками и рукавами-фонариками – воздушное все какое-то и неземное (бабушка купила его у своей соседки-спекулянтки, что и по сей день работает в «Детском мире», переплатив за него всего пятерку). Волосы забрала мне на макушке в «хвост» и прицепила к нему огромный голубой бант в тон платью, на ноги натянула белые (тоже новые) хлопчатобумажные гольфы с помпончиками на икрах и туфельки с перемычкой на подъеме цвета синего ночного бархатного неба.
