Не могу сказать, что я полностью понимала суть того, что с таким выражением читала в два с половиной года, стоя на табуретке, жителям нашего двора, но общий смысл мне был ясен. Лишь отдельные слова мне казались несколько туманными, а лучше сказать, я наделяла эти непонятные слова своим собственным содержанием. К примеру, при произнесении такой единицы языка, как «племя», в моем воображении отчего-то рисовалось стадо тех самых иссушенных баранов, которых я увидела впоследствии, когда мы с Варфиком, Мирой, Нуром и Маратом шли к морю. Хотя почему «племя» у меня ассоциировалось со стадом самцов домашней овцы – не знаю. В два с половиной года я могла их видеть лишь по телевизору.
Тут надо сказать о реакции зрителей на миниспектакль для одного актера. А реагировали они неоднозначно, и каждый – по-своему.
Тетку Зину всегда очень поражало, что Москва внезапно вдруг оказалась спаленной и отданной французу ни за понюх табаку:
– Как? Это когда это? Я ничего не слышала! Объявляли? По радио, по телевизору уже сказали? – И она в нетерпении дергала тетю Шуру за рукав ее зимнего пальто.
– Слушай! Сейчас Дуняша скажет – объявили или нет! – говорила та в ответ, брезгливо отводя Зинкину руку от любимого своего пальто.
После моего выкрика:
– И постоим мы головою за родину свою! – дядя Вася патетично и самоотверженно ударял костылем в асфальт и восклицал, горячо меня поддерживая:
– И постоим! И постоим!
На что Люба, пригнув голову, будто уберегая ее от только что просвистевшей пули, хитро прищурившись, решительно командовал, видимо, возомнив себя тем самым полковником, который, если верить Михаилу Юрьевичу, рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам; вместо того чтобы молвить – «Ребята! Не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, как наши братья умирали!» – кричал во всю глотку, не помня себя:
– Квадрат 136! Цельсь! Пли!
– Люба! Дурак! Заткнись! – пытаясь переорать супруга, вопила баба Фрося, готовая вот-вот выпасть из окна.
– Люба, не мешай Накулечке! – поддерживала сестру Сара.
– Да! Сейчас собьется, и мы так и не узнаем, сгорела Москва или нет! – возмущалась Зинка. – И надо мне завтра на работу ехать, или уж там, на Пушкинской-то, и домов-то ни черта не осталось!
– Кода б на то не божья воля, не отдали б Москвы! – наконец завершала я свое выступление, а тетя Катя, далеко плюнув шелухой от семечки, вопросительно изрекала:
– Интересно все-таки, как Дуняша сочиняет – сама карандашиком по бумаге водит или за ней Зоя Кузьминична записывает?
