Потом я отправилась на кухню и прилепила к холодильнику несколько объявлений о вреде объедания, одно из которых было таким:
«Вспомни о революции и агрессивной стрельбе горошка из „армии Оливье“!» Туалет тоже не остался без внимания, на дверь я приклеила маленькую бумажку со словами:
«Потише! Ты не одна!»И тут взгляд мой остановился на часах – четыре! Совсем забыла, что от «Бауманской» до нашего кафе намного дольше, чем от моего дома! Как всегда, я еще не одета, не причесана, в душ лезть уже поздно. Хорошо хоть выбор невелик – в моем распоряжении всего одно платье – алое с черными маками и глубоким вырезом сзади и спереди. Натягиваю и вижу, что поправилась – видимо, результат вчерашнего плотного ужина. Пытаюсь соорудить пучок на затылке, снова ничего не получается, завязываю на макушке хвост, усиленно крашу щеки (кажется, одна намного ярче другой). Ай, ладно! Уже двадцать минут пятого, и я вылетаю из дома.
Лифт, раскаленный от жары асфальт, ступеньки, схема Московского метрополитена перед глазами, лестница, длинный переход, перекошенное отражение моего лица в стекле, эскалатор, брусчатка, сутолока… Уф! Двери кафе.
У стены, в самом дальнем углу сидит Икки. Подойдя ближе, я замечаю, что она ревела: красные глаза, распухший нос.
– Привет! Что случилось? – задыхаясь, спросила я и чуть было не плюхнулась мимо стула.
– Привет! Ты представляешь, эта сволочь Овечкин заявился вчера в издательство с какой-то долговязой девкой! Она выше него головы на две, ноги от коренных зубов, рыжая! Дешевка! – выпалила она и завыла так, что я не поняла, кто из них дешевка – Овечкин или долговязая девица. – Прошел мимо меня, – сквозь слезы продолжала она свой печальный рассказ, – и бросил так, знаешь, невзначай: «Здравствуйте, Икки», – будто я пешка какая-нибудь, его подчиненная.
Икки ревела белугой.
– Ну, Овечкин! – я была возмущена до крайности. – Совсем распустился! Да что ты его всерьез-то воспринимаешь – наверное, заплатил этой дылде, чтобы она с ним перед тобой прошлась.
– Воспринимаю всерьез, потому что люблю. Он единственный из мужиков, кто относился ко мне по-человечески. Я с ним вот как с тобой могла поговорить, и он никогда не смеялся надо мной, всегда уважительно относился к моему мнению. И немецкий мы вместе начали изучать. Бывало, проснусь, а он мне: «Гутен морген!», приду с работы, а он мне: «Гутен абенд!» – Икки залилась еще сильнее.
– Перестань, все еще образуется, – я пыталась успокоить ее.
