– Что же они своего родственника так-то привезли? Не могли получше что-нибудь найти? У нас так не всякую убоину возят…
– Не в себе были люди, – отозвался отец Виктор, и вздохнул. – К тому же, крестьяне, не слишком много у них всего. А гроб… Мы сделаем гроб, за этим дело не станет.
Твердой рукой еще шире отодрал рогожу, она чуть залипла от крови, или от чего-то другого, сползала с трупа с потрескиванием. Рыжов посмотрел, и понял, что боялся не зря.
Это был нестарый еще мужичек, лишь начинающий лысеть, в домотканной, чрезмерно длинной для него рубахе. Порты тоже были домотканными, неопределенного серого цвета. На ногах – обмотки поверх лаптей, так, возможно, еще века и века назад ходили тут крестьяне малого достатка, или вообще все, кто привык к этой одежде и не хотел ее менять, даже если и мог себе позволить.
Одной руки не было, ее заменила белая кость, торчащая криво, с разворотом, которого не могла принять целая, не сломанная рука. Кусок полуразорванной рубахи, когда отец Виктор ее убрал в сторону, открыл грудь и живот мужичка. Вернее, то место, где грудь и живот должны были находиться, вот только… Вместо живота зиял провал, почти до самого позвоночника, словно у выпотрошенной свиньи, открывая обескровленные органы.
Рыжов всмотрелся, да, это было хуже снаряда, потому что даже ему стало ясно – этого человека ели, и возможно, он в тот момент еще не умер… Хотя, нет, не ели, а рвали – когтями, зубами, или еще чем-то, что хуже ножа или шашки.
Рыжов еще разок заставил себя посмотреть на этого мужичка. Спросил неопределенно:
– Как его звали?
– Мефодием, – отозвался отец Виктор, – там мне сказали. Вроде не очень справный мужик, батрачил, пил как многие здешние… Но в безобразиях не замечен.
О чем это он, смутно подумал Рыжов, и догадался, что отец Виктор имеет в виду, что человек этот ходил в церковь, причащался, и возможно, верил, как исстари положено верить русскому человеку, пусть и пьющему, как этот Мефодий…
– Никогда… – сказал задумчиво Колядник, – такого не видел.
Вот на кого вид тела не произвел заметного впечатления, так это на Борсину. Она деловито походила вокруг, потом наклонилась совсем близко и стала неизвестно как появившимся в ее руке небольшим ножом раздвигать какие-то ткани, что-то то ли приводить в порядок, как это и должно быть уложено в животе человека, то ли наоборот, рассматривать нечто совсем уж в глубине чрева. Как хирург при операции, подумал Рыжов. Он знал, что врачи любят полосовать тех умерших, которые их чем-то заинтересовали, чтобы все же лечить живых. А вот что тут высматривала эта барышня? Этого он не знал… Чем-то поведение Борсиной вызывало у него неприязнь. И ведь понимал, что останки следует рассмотреть… как-нибудь с научной точки зрения. И все же ему было неприятно.
