Котику пытались втолковать это, однако он только взглядывал на окружающих, как-то так приподнимая свои очень густые брови, что казалось, он на всех, как на Перовскую, смотрит сверху вниз, даже на богатыря Желябова, рядом с которым он вообще-то выглядел хрупким мальчишкой. Нет, Котик не спорил, отмалчивался, но было ясно: уговоры пролетают мимо его ушей. На лице Перовской было такое злобное выражение, что казалось: она вот-вот выставит вон строптивого мальчишку.
Желябов предостерегающе кашлянул. С соратниками в последнее время было плохо, ряды «Народной воли» редели. Всяких примитивных работяг или мещан, или откровенных люмпенов, которые примыкали к организации исключительно ради участия в эксах, а потом норовили ограбить убитого царского сатрапа, надо было, по-хорошему, гнать взашей, чтобы не компрометировать идею. Зато вот таких недоучившихся студентов из полуеврейских семей, каким был Гриневицкий-Котик (правда, называвший себя то поляком, то белорусом, то литовцем, но это его личное дело, пусть зовется хоть американцем!), следовало, наоборот, привечать всеми силами. Нельзя Котика отталкивать!
Видимо, Перовская поняла его мысль и окоротила себя. Резко спросила:
– И как же ее зовут, эту девицу, ради которой вы ведете себя с нами не по-товарищески? Неужто вы и с нею не спали ни разу?
– Между нами самые чистые и нежные отношения, – высокопарно проговорил Котик. – А зовут ее так же, как и вас, – Софья.
Перовская уставилась в его непреклонные янтарные глаза и вдруг покраснела. Повторила растерянно:
– Софья?…
Снисходительно пожала плечами:
– Ну ладно! Коли вам взбрела охота осложнять себе жизнь, то извольте. Только чтобы на общем деле сие отрицательно не сказывалось.
Котик остался в организации, и всеми было замечено, что Перовская с тех пор обращалась с ним осторожно, даже робко, почти нежно. Поговаривали, что она еще несколько раз предпринимала атаки на его добродетель, но все напрасно. Однако не властный и могучий любовник ее, Желябов, фактический руководитель «Народной воли», а именно этот недоступный и надменный Котик оставался единственным мужчиной, который мог достучаться до разума Перовской, когда ей вдруг попадала под хвост террористическая шлея, когда она сатанела в приступах классовой ненависти.
Вот и сейчас – стоило только раздаться голосу Гриневицкого, как Перовская моментально перестала вострить когти на злополучного Халтурина и сделалась мягче лампадного масла:
