Ну что же, француз утешался тем, что если не получил мира, то получил Москву! Однако этот богатый город с большими запасами продовольствия и удобными квартирами вобрал в себя вражескую армию, как губка – воду, и более месяца держал Наполеона в полном бездействии. А русской армии как воздух была нужна эта передышка.
За это время в ходе войны без каких-либо заметных событий произошел перелом – так трофей превратился в ловушку.
Вялое продвижение тех, кто составлял некогда гордость Франции, было внезапно нарушено взрывом, разметавшим по белому снегу кровавые клочья.
Толпа заметалась. Пешие кинулись врассыпную.
Молодой драгун, давно растерявший и остатки былого блеска, и все свои честолюбивые мечты, но сумевший сберечь коня, а вместе с ним – и надежду на спасение, сейчас изо всех сил пытался усмирить обезумевшее от страха животное. Гнедой плясал под ним, крутился как угорелый, норовя затащить туда, где кучно ложились ядра. Едва справившись с конем, драгун дал ему шпоры и вдруг почувствовал, как кто-то вцепился в его ногу мертвой хваткой.
Оливье де ла Фонтейн (так звали молодого драгуна) уже готов был освободить себя ударом сабли от этого опасного объятия, как вдруг увидел молодого человека, одетого в лохмотья. Волочась на коленях за всадником и устремив на него свои горящие глаза, тот восклицал:
– Убейте меня, убейте меня, ради бога!
В этом аду, где каждый молил о самом ничтожном глотке жизни, такая просьба буквально вышибала из седла, а потому Оливье спешился и нагнулся к незнакомцу. Тот дышал, но был полумертв. Даже у видавшего виды Оливье подкатила к горлу тошнота, когда он узрел бок несчастного, взрезанный, будто острой косой, осколком ядра до самого позвоночника... Его страдания представлялись невообразимыми.
Внутренне содрогаясь при мысли о том, что ждало этого беднягу, Оливье вновь вскочил на коня, пробормотав:
– Я не могу помочь вам, мой храбрый товарищ, и не могу больше оставаться здесь! Простите меня.
– Но вы можете убить меня! – исторг из себя раненый не то крик, не то стон. – Единственная милость, о которой я прошу вас! Ради бога! Ради... моей матери!
Он сделал слабое движение головой, и Оливье только сейчас увидел двух женщин, с мольбой простиравших руки к нему, будто к последней надежде. Точнее говоря, простирала руки одна – немолодая, схожая с умирающим юношей тем сходством, какое бывает только у матери и сына. Ее глаза были наполнены слезами, которые неостановимо скатывались на увядшие щеки. Ее руки, протянутые к Оливье, дрожали, а губы твердили одно:
