От слов его Ангелина задрожала. Едва подавив готовое сорваться всхлипывание, она огляделась испуганными глазами, словно не веря, что вокруг нее простирается тот же мир, что и минуту назад... мир, в котором русская столица будет отдана врагу!
– Ох, душа болит... – прошептал Меркурий, прижав руки к груди, словно пытаясь утишить эту боль. – Знаете, Ангелина Дмитриевна, вот у нас в полку... У каждого солдата была смертная рубаха: чистое исподнее, чтоб перед страшным боем облачиться. Как-то раз, под Смоленском, готовились мы в дело. Ну, думаю, если придет последний час, предстану перед Господом во всем чистом. Раскрыл свою котомку – а смертной рубахи моей нет. Потерял, думаю, или украл кто? И пошел в бой в том, что на мне было. Помню... схватились врукопашную... замахнулся француз штыком, а у меня нога подвернулась – я и упал. И мусью пронзил вместо меня другого нашего... Но я вскочил да положил ворога на месте, а потом склонился над тем, кто мой удар принял, рванул окровавленный ворот его мундира, чтобы помочь... А исподняя-то рубаха на нем – моя! С пятнышком приметным у ворота... Он ее взял и смерть мою принял на себя! Вот так же в тот день душа моя разрывалась и рыдала от боли!
Ангелина молча погладила его руку.
Ночь обнимала их: ясная, лунная; звездный дым струился в вышине. Громко трещали кузнечики, а издали доносилось упоенное лягушачье кваканье. Однако слышалась и настоящая музыка: она долетала с Печерской улицы, где было здание городского театра, построенное князем Николаем Григорьевичем Шаховским. И так вдруг нестерпимо стало Ангелине сидеть на крылечке, слушать шум берез, в котором словно бы еще раздавалось эхо слов Меркурия: «По слухам, решено Москву сдать... по слухам...» Она встала и, потянув за собою понурого Меркурия, побежала через двор, потом по кромке осклизлой дороги – прямиком к большому сараю из грубо тесанных бревен без обшивки: такой неказистый внешний вид имел городской театр. Впрочем, и внутри был он не больно-то уютен. Представление было уже в разгаре, даже служители не упустили случая поглядеть на сцену, потому что в очередной раз давали драму Крюковского из нижегородской жизни – «Пожарский».
Все в зрительном зале было погружено во тьму – только светились огоньки рампы да несколько фонарей горело в проходах, и в их неверном свете можно было рассмотреть два яруса лож, предназначенных семейным помещикам и богатым горожанам.
Внезапно Ангелина увидела князя Шаховского: он стоял, облокотясь на барьер ближней к сцене ложи, и о чем-то быстро говорил со зрителями, сидевшими там.
