Фигура приблизилась ко мне, и глухой, тягучий мужской голос сказал, что меня примут. Я несказанно обрадовалась, вышла и направилась вслед за монахом, оставив Степана за воротами, раздумывая на ходу о том, что же такое было написано в письме.
Территория монастыря была довольно обширна и по большей части пустынна. Кое-где виднелись, правда, деревянные хозяйственные постройки, около которых, несмотря на непогоду, сновали фигуры в темных рясах.
Мы дошли да небольшого деревянного домика, стоявшего по левую сторону каменной церкви и мой провожатый, поднявшись на невысокое, всего в три ступени, крыльцо, толкнул дверь, пропустил меня в дом, а сам остался за порогом. Я стряхнула с сапожек налипший снег, перешагнула через порог и оказалась в небольших сенях, из которых была только одна дверь, по всей видимости, в горницу. Я постучала, услышала приглушенный голос за ней, по звуку которого поняла, что могу войти и, перекрестившись (я все-таки волновалась), вошла в комнату.
Она оказалась небольшой, но светлой, с тремя широкими окнами, расположенными в стене напротив входа. В красном углу, как и полагается, располагался большой иконостас с горевшей перед ним лампадой. Я перекрестилась на образа и только затем обернулась в поисках хозяина. Комната была обставлена без каких бы то ни было излишеств. Несколько лавок вдоль стен, большой деревянный шкаф с книгами у левой стены и длинный деревянный стол у правой. За ним сидел невысокий сухонький старичок с длинной седой бородой, в черной холщовой рясе и большим наперсным крестом. Перед ним на столе лежало давешнее письмо, он смотрел на меня строго и, как мне показалось, недовольно.
Я поклонилась ему и сделала несколько неуверенных шагов. Он кивнул, взглядом указал на лавку, что стояла по другую сторону стола, и спросил, на удивление звучным для его возраста, голосом:
– Ну, сказывай, что тебя привело. Что за дело такое важное, что за тебя так просили? – кивок на бумагу.
– Отец Никанор… – начала было я, но старик меня перебил.
– Ты, что же, стало быть, даже не знаешь, что не я настоятель сей обители? – грозно спросил он.
– Нет, – только и смогла я ответить.
– Архимандрит нынче занят, так вот, меня к тебе послал. Зови меня Пантелеймоном, – проговорил он. – А теперь сказывай.
Я решила, что оно, может, и к лучшему, что не с самим настоятелем беседу вести. Я присела на край скамьи и, набрав полную грудь воздуха, спросила, робея и понимая, что этот грозный старик имеет полное право выставить меня сейчас же, поскольку дело, с которым я к нему прибыла, было и для светского этикета довольно деликатным, а здесь и вовсе… Здесь свои законы и, насколько я знала, всякий, кто попал на территорию монастыря, пропадал для мира, а значит, начинал другую жизнь, о которой вспоминать, а уж тем более, расспрашивать, не полагалось. И, тем не менее, я задала свой вопрос:
