Слева, на гребне стены, возникла фигурка нашего разведчика. Он махнул дротиком, затем сделал вид, что пронзает им врага, и начал спускаться на дно ущелья.
– Похоже, наткнулись на шаси, – молвил Иуалат, оскалив зубы в волчьей ухмылке.
Человек Осохора – я не помнил его имени – скатился по склону:
– Люди, вождь. Вооруженные. Вступили в ущелье.
– Сколько их? – спросил я, взмахом руки подзывая к себе старших над сотнями.
– Осохор считает.
– Далеко?
– Пятая часть сехена. Пешие, без колесниц. Два отряда, а в середине – повозки с быками.
Египетский сехен составлял примерно одиннадцать километров – значит, враг доберется до нас минут через двадцать – двадцать пять. То, что мы встретили врагов, не подлежало сомнению, но кто они и сколько их?
На фоне неба возникли силуэты Осохора и двух его уит-мехе. Спускаясь, они прыгали по камням словно небольшое стадо горных антилоп. Воины за моей спиной уже готовили мечи и секиры, распускали ремни на связках дротиков, привязывали к запястьям пращи. В сумках пращников глухо шелестели глиняные снаряды, кто-то поспешно – жик-жик! – подтачивал топор.
– Сотен семь впереди, – доложил Осохор, – потом повозки и еще четыре-пять сотен воинов. В повозках люди в красных плащах. Богатые, мой вождь! Шапки золотые, плащи красные, как солнце на закате, и тоже шиты золотом. Еще ожерелья из бирюзы.
Сирийцы, мелькнуло у меня в голове. Сирийские князья любили пышно одеваться – в пурпурные финикийские ткани, в тиары, украшенные самоцветами и золотом. Войско, с которым нам предстояло столкнуться, могло быть первой из дружин, отправленных на помощь Шарухену. Видно, в Сирии еще не знали, что Яхмос уже стоит под городскими стенами.
– Золото… – пробормотал Усуркун.
– Бирюза… – эхом откликнулся Иуалат.
– Плащи, – добавил Тахи, старший над третьей сотней.
Эти трое, как, впрочем, и все остальные за моей спиной, не думали о численном превосходстве врага, о вероятности смерти или тяжелой раны; ими руководил разбойничий инстинкт: всех перерезать и отобрать богатства. Эта идея фикс не вызывала у меня ни неприязни, ни, разумеется, сочувствия. Они были тем, чем были, а я – одним из них и, кроме того, наблюдателем и собирателем фактов. Нам, психоисторикам, известно, что прошлое, цепь событий и нравы людей, не изменить и что попытка подойти к истории в терминах вины и правоты, жертв и злодеев нелепа. Это лишь эмоциональные оценки, связанные с определенной эпохой, не существующие вне ее контекста, и если смотреть с удаления, понимаешь, что злодей мог превратиться в жертву и наоборот. Мы изучаем историю так же, как изучают Вселенную Носфераты – sine ira et studio, без гнева и пристрастия.
