возникала теперь в любом разговоре.
Только не у них.
Их память жива. Воспоминания нетронуты. Страсть неугасима.
Жюли украдкой бросает взгляд на Бенжамена, Бенжамен в ответ – робкую улыбку.
Правду сказать, никогда еще Бенжамен и Жюли не оказывались в кругу столь ярых сектантов, никогда еще не доводилось им ни слышать, чтобы суждения высказывались с такой твердостью, ни видеть, чтобы мнения развивались с такой молниеносной, апоплексической быстротой. (Авернон стучал по столу, отчего бутылка в руках Сюзанны, из которой она разливала по стаканам, подпрыгивала, выпуская из горла больше, чем нужно. Этому оглушительному обличению бокового тревелинга Лекаедек отвечал язвительной, режущей по живому улыбкой Робеспьера, прекрасно знавшего, какая участь уготована любителям статических планов.)
Большие умницы, еще большие крикуны, совсем побагровевшие в огне своей киномании, совершенно добровольно впрягаются они в ярмо настоящего искусства, и что особенно поражает: за всей их яростью кроется естественная, жизнеутверждающая веселость, та, что взрывом смеха встречала смертные приговоры.
Они спорили буквально обо всем: и о темах, к которым обращалось кино на протяжении своего первого века, и о технических средствах, использовавшихся для воплощения этих идей; разумеется, не оставались без внимания и лица, с какой бы стороны от камеры ни довелось им оказаться по неосторожности.
– Фильмы дороже, чем люди, и каждый фильм стоит большего, чем тот, кто его снял. Кино – это жизнь. О жизни-то мы и говорим…
Именно за этим Сюзанна всех их и созвала: чтобы они вынесли свое суждение о жизненном пути, пройденном вместе Иовом и Лизль, и чтобы именно они оценили труд этой жизни, они, отдавшие свою жизнь кинематографу.
Все они знали старого Иова. Это он, почитай, целый век худо-бедно снабжал всех кинопленкой. Рыцарь без страха и упрека. Бог-отец в каком-то смысле… он давал кинематографу жизнь, а людям свободу самовыражения.
Все согласились.
Они ждали, что сам Саваоф покажет им свой фильм.
– Когда состоится показ? – спросил кто-то.
– Неделю назад умерла жена старого Иова, – объяснила Жюли. – Сам он считает, что это естественный конец их совместного труда. Я заберу пленку и всю фильмотеку, как только вернется Маттиас.
Вот видишь, ничего не происходит. Клеман Судейское Семя и Шестьсу Белый Снег возвращают Бельвиль Бельвилю, Жереми Малоссен ставит на сцене Малоссенов, Сюзанна создает фильмотеку в забытом киношниками кинотеатре, и зерно твоей жизни зреет в животе Жюли. Аллитерации, искусственная гармония, монотонное урчание жизни, ни малейшего намека на проблеск судьбы… Бессюжетная приятность романа, который все никак не хочет начинаться.
