– Старик, es el viejo [7], – прошептал на смеси итальянского и испанского отец Робледа, исполнившись ужаса и задыхаясь, стоило нам услышать из уст двух переговаривающихся между собой вполголоса стражей порядка «чума» и «запереть».
– Кристофано, лекарь и хирург из Сиены! – выкрикнул капитан.
Наш тосканский постоялец медленно, с достоинством шагнул вперед, держа в руках кожаный сундучок с инструментами, с которым он никогда не расставался.
– Это я, – тихо произнес он после того, как открыл сундучок, порылся в нем и с чопорным и холодным видом откашлялся.
Лекарь был упитанным, очень гладким и ладным человеком среднего роста, чей неизменно веселый нрав настраивал на доброе расположение духа и окружающих. В этот вечер его бледное лицо со струящимся по нему потом, который он не отирал, неподвижно устремленные в пространство зрачки и жест, которым он погладил свою черную бородку, прежде чем ответить, опровергли укрепившуюся за ним репутацию флегматика, указывая на состояние чрезвычайного волнения.
– Я бы желал уточнить, что после первичного, но внимательного осмотра тела господина де Муре я никоим образом не могу подтвердить, что речь идет о чуме, – заговорил Кристофано, – в то время как врач из магистратуры, без тени сомнения заявивший о заразе, задержался возле тела умершего лишь на краткий миг. Вот здесь я письменно изложил свои соображения. – Он указал на бумаги. – Мне кажется, они позволят вам не принимать скоропалительных решений.
Присланные из Барджелло стражи не имели ни полномочий, ни охоты вступать в спор.
– Магистратура приказала немедля закрыть этот постоялый двор, – прервал его капитан, добавив, что речь пока не идет о карантине, заведение закрывается на двадцать дней, переселение жителей соседних домов не предусмотрено, разумеется, если за это время не будут выявлены другие случаи заболевания либо смерти.
– Поскольку я также подпадаю под эти меры и желаю составить собственное суждение, могу ли я хотя бы поинтересоваться, что ел новопреставленный, учитывая, что у него было заведено принимать пищу в одиночестве в своей комнате? – слегка надломленным голосом настаивал Кристофано. – Его мог просто хватить удар.
Эти слова привели сбиров в замешательство, они повернулись в сторону Пеллегрино. Но тот уже ничего не слышал: рухнув на стул, он предался отчаянию, что у него обычно выражалось в стенаниях, перемежающихся бранью в адрес бесконечных испытаний, посылаемых ему немилосердной судьбой. Последний ее удар обрушился на него не далее как неделю назад – одна из стен дома дала трещину, что в общем-то не было такой уж редкостью для старой римской постройки. Как нас заверили, дому ничто не угрожало, однако этого было довольно, чтобы мой хозяин пал духом и вышел из себя.
