— Дай-ка взглянуть.
Отступать было нельзя. Я протянул ей газету. И наблюдал, как ее глаза перебегают со строки на строку.
— Блондинов с волосами до плеч в Париже хоть пруд пруди. Я сама знаю добрую дюжину, начиная с тебя. А серые костюмы в такое время года встречаются на каждом углу. Другой пищи для разговоров у них, похоже, нет.
Она стала вытираться с безмятежным бесстыдством и вдруг неожиданно спросила:
— Ты пойдешь на похороны? Они состоятся в четверг. На Перлашез. Народу явится видимо-невидимо. Я попытался казаться безразличным, рассеянным.
— В котором часу?
— В три.
— Тогда нет. Я буду занят.
— Ты никогда никуда не ходишь. И потом еще удивляешься, что тебя все забыли.
Ее слова не содержали никакого юмора. Матильда была очаровательным, грациозным зверьком, всецело занятым собой; она постоянно наводила на себя глянец, как кошка, и была напрочь лишена чувства юмора. Она жила слишком напряженной жизнью. Я погладил ее бок, когда она прошла мимо за красным лаком для ногтей, который понадобился ей для педикюра. Нет уж! Я точно не пойду на похороны. Так же, как никогда не возвращусь в Ла-Рош-Гюйон. И еще долго буду — я это чувствовал — наблюдать за лицами вокруг меня: на улице, в метро. Потому что, даже если свидетели уже и позабыли черты моего лица и мою походку, они несомненно узнали бы меня с первого взгляда, если бы случай столкнул нас лицом к лицу. Невероятный случай! Но ведь невероятные случаи не редкость! Взять хотя бы это абсурдное преступление… Боже мой, сумею ли я выпутаться из этой ситуации? У меня оставался, возможно, малюсенький шанс…
На следующий день я пошел в банк. Чеки, выписанные Мерлену, свели мой счет почти к нулю. И если Матильда потеряет работу… Еще одно непредвиденное беспокойство. И за все это я должен пенять на самого себя. Я зашел к парикмахеру и подстригся. Не слишком заметно. Нельзя больше допускать оплошностей. Лишь действуя постепенно, мелкими штрихами изменяя свой внешний вид, отпустив небольшую бородку подковой, я, возможно, приобрету другой облик. На это уйдет два месяца. Два месяца… Сумею ли я потом все позабыть? Шезлонг, оранжевый зонт, птица на газоне… Эта картина еще стояла у меня перед глазами, как будто я видел ее только вчера!
— Всех этих хиппи, — говорил парикмахер клиенту, — на месте правительства я посадил бы за решетку.
Разговор шел об убийстве Мериля. Люди начинали разъезжаться в отпуска. Хроника происшествий оскудела. И это преступление было для газет, для публики просто находкой. Я был готов молить Бога об урагане, землетрясении, любой катастрофе. Мне казалось, я буду подвергаться меньшей опасности, если внимание людей переключится на новые объекты. Я не без отвращения сел в свою малолитражку и отправился на студию, уже приготовившись к тому, что меня отчитают. Какое там! На студии тоже только и разговору, что о преступлении. Марешаль, покинув кабину звукозаписи, вел спор с Вирье и Аллари.
