Она имела обыкновение всерьез прослушивать эти записи. Два или три раза она таким образом помогла пробиться совсем еще молодым людям и потом опекала их с великодушием, которое Жану Лепра казалось чрезмерным. В любом бескорыстном поступке ему мерещились любовные побуждения, и он страдал. Ева поставила пластинку на проигрыватель и, улыбнувшись Лепра, села.
— Поверь, я не обольщаюсь!
Но с первых же нот она подалась вперед, уставившись в одну точку, а он застыл, не обращая внимания на зажатую в пальцах горящую сигарету. Простая, свежая мелодия лилась так, как льется мотив, который машинально напевают, не слушая себя, глядя на потоки дождя. Пианист был не слишком искусен, да он и не старался щегольнуть мастерством. Он играл, как чувствовал, запинаясь, с пленительной нескладностью.
— Это он! — прошептала Ева.
Лепра уже и сам узнал манеру Фожера. Но главное — он сразу понял, что этой песне суждено стать шедевром, и, по мере тога как вырисовывался нежный, горестный и в то же время иронический мотив, в его душе что-то корчилось, съеживалось, словно разъедаемое кислотой. В припеве, коротком и игривом, была живость танцевальной мелодии. Эта музыка завладевала твоим телом: плечи, голова порывались двигаться ей в такт. Лепра до мозга костей ощущал ее смертоносное очарование. Он посмотрел на Еву. Она была бледна как мел. Он хотел остановить проигрыватель.
— Не трогай! — крикнула она.
Фортепиано повторило музыкальную тему. Против воли в тебе начинали рождаться слова, фразы. Это была песня любви с привкусом слез, с отзвуком патетической муки прощания. Но припев был мужественным, бодрящим. Он утверждал торжество жизни. Лепра не смел шевельнуться, встретиться глазами с портретом. Фожер был здесь, спокойный, уверенный в своей силе. Ева поникла головой. Может, так ей легче было вообразить мужа, сидящего за инструментом: окурок прилип к губе, толстые пальцы шарят по клавишам, подбирая ноты. Запись была такой отчетливой, что слышно было, как скрипит табурет, а временами — как шумно дышит композитор.
«Недурно, а?» — произнес Фожер.
Они так и подскочили, Ева не удержалась от негромкого возгласа. Игла все бежала по пластинке, едва заметно шурша.
«Пожалуй, это лучшее, что я написал», — продолжал голос.
Они поняли, что запись не окончена, и на этот раз обменялись испуганным взглядом.
«Эту песню я написал для тебя, Ева… Слышишь?.. Это наверняка моя последняя песня…»
Голос делал паузы, продолжал с усилием. Фожер говорил прямо в микрофон, доверительно, выделяя каждое слово, звучавшее с пронзительной задушевностью. Ева отпрянула от проигрывателя, словно лицо мужа коснулось ее щеки.
