– И дурак же ты, Егорка.
Егорка пугливо взглянул на старого матроса, который раньше никогда не удостоивал его разговором.
– А ты не оказывай перед им страху, – продолжал беспалый матрос, понижая конфиденциально свой зычный бас, – он и бросит над тобою куражиться… боцман-то… Нешто больно даве съездил? Целы зубы? – небрежно прибавил он.
– Целы… Он зубов не касался.
– Так чего же ты заскучил, Егорка?
– Главная причина: вовсе обидно, Иваныч.
– Обидно? А ты не обиждайся. Плюнь! Такая уж флотская служба терпеливая. Не ты один матрос на «Чайке». Все терплют. А то какой обидчистый, скажи, пожалуйста, – насмешливо кинул Иваныч.
Матросик был, видимо, смущен таким напоминанием о «всех».
В самом деле, разве он один терпит? Других вот наказывают линьками, а его, слава богу, еще ни разу не пороли. Вот только боцман утесняет, за всякую малость дерется, а то господь пока миловал.
А Иваныч, словно бы желая подбодрить Егорку, продолжал:
– Это што, коли боцман или старший офицер съездит по морде с рассудком, без повреждений… Это нестоящее дело для форменного матроса. Он должен к бою привыкать – на то она и служба. А вот меня, братец ты мой, так прежде форменно шлифовали линьками и, можно сказать, вовсе до отчаянности и безо всякого предела… Такой уже дьявол был у нас на корабле старший офицер… ну и капитан тоже… лют был на порку. И ничего: сустерпел все. Жив остался и безо всякой чихотки. А ты: «обидно»! То-то оно и есть, что ты еще вовсе глуп, Егорка!
И, помолчав, прибавил:
– А я ужо боцману скажу, чтобы не очень тебя оболванивал. Пужливый и обидчистый, мол, матросик… Покурить нешто!
И с этими словами Иваныч отошел от мачты и, вынув из кармана просмоленных штанов коротенькую трубку и кисет с махоркой, набил трубку и стал курить.
Егорка не успел и сказать слово благодарности, весь проникнутый ею.
Благодаря ласковому слову, он уже был иначе настроен. Обнадеженный, он уже не чувствовал жуткой сиротливости и снова стал смотреть на закат, но уже без щемящей тоски забиженного существа, а в тихом, грустном и неопределенном раздумье.
И жить так хотелось, несмотря на обиды боцмана.
На мостике стоял, одетый во все белое, в сбитой слегка на затылок фуражке, из-под которой виднелись светло-русые кудрявые волосы, лейтенант Весеньев.
Он тоже любовался величественной картиной заката, душевно приподнятый и бесконечно счастливый, полный надежд таких же ярких и чудных, как эти краски неба.
Восторженно-мечтательное выражение светилось и в его молодом, свежем и жизнерадостном лице, опушенном шелковистой, вьющейся русой бородкой, и в его небольших живых серых глазах. Во всей его статной, хорошо сложенной фигуре было что-то вызывающее, победное и счастливое.
