— Эта цель?
— Благо этой страны, о котором я должен заботиться в духе твоей высочайшей матери, советником которой я был.
— Ты забываешь другую — подняться самому так высоко, как только можно.
— Я не забываю, я только не говорю о ней, поскольку знаю, что время царей целиком сосчитано, и притом подумать о самом себе так же естественно, как вместе с лошадью купить и ее тень.
— Как тонко подмечено! Но я тебя порицаю так же мало, как девушку, наряжающуюся перед зеркалом для своего возлюбленного и в то же время любующуюся своей красотой. Но вернемся к твоему первому положению. Ради Египта, если я тебя верно понял, ты предлагаешь мне свои услуги, которые раньше предлагал брату?
— Ты сам сказал это! В эти трудные времена нужны воля и рука сильного кормчего.
— И ты считаешь меня таковым?
— Гигантом по силе воли, телу и духу, которому желание соединить опять обе части Египта должно удаться, если он крепко возьмется и если…
— Если? — спросил царь и так пристально посмотрел в глаза евнуха, что тот опустил их и тихо ответил:
— Если Рим не воспрепятствует.
Эвергет пожал плечами и серьезно произнес:
— Рим — это судьба, что накладывает свои решения на все, что мы делаем. Чтобы укротить это неумолимое могущество, я приношу огромные жертвы. Мой агент, через руки которого прошло гораздо больше денег, чем через казначея моих войск, пишет мне, что в сенате на это взглянут не неблагосклонно.
— Это и мы знаем от наших агентов. У тебя на Тибре больше друзей, чем у Филометра, но наше последнее письмо было получено уже давно, две недели тому назад, а в последнее время произошли вещи…
— Говори! — приказал Эвергет, выпрямившись на своих подушках. — Но если ты мне расставляешь ловушку и говоришь теперь как орудие моего брата, то клянусь — и это так же верно, как то, что я настоящий сын моего отца, — что если ты даже убежишь в отдаленнейшие пещеры троглодитов, я велю тебя словить и живого разорвать на куски.
— Я был бы достоин такого наказания, — смиренно вставил евнух и продолжал: — Если я верно вижу, на этих днях произойдут большие события.
— Да! — решительно сказал царь.
— Между тем именно теперь на Филометра смотрят в Риме лучше, чем прежде. Ты видел молодого Публия Сципиона за столом у царя и не позаботился расположить его к себе.
— Он из Корнелиев, — подхватил царь, — знатный юноша, в родстве со всеми великими на Тибре, но он не посол, а переезжает из Афин в Александрию, чтобы обучиться всему больше, чем нужно, держит голову выше и говорит свободнее, чем это приличествует в присутствии царей, потому что мальчишки думают, что им идет разыгрывать из себя великих.
