Отмахнувшись от безделиц за стеклышком калейдоскопа (калейдоскоп и планетарий, мистерия и сыск – это не путаница, это метафоры того, что оказалось неподвластным точному описанию), он заглянул в зрачки настороженно присевшей кошке и с опозданием поймал себя на том, что, проходя мимо «трех сестер», даже не повернул головы в сторону своего бывшего дома, который невзрачно серел напротив в щели между яслями и общежитием школы профсоюзов. Ничего знаменательного в этом не было – слегка досадно, не более.
Некоторое время он довольно безыскусно размышлял о счастье, придя к честному заключению, что когда летом, после ванны, он стоит в свежем белье на теплом ветру и ощущает свое чистое тело – это все, что ему о нем известно. Но вскоре своеволие его было пресечено шутливым подзатыльником очередного сновидения, напомнившего, как однажды в зоопарке он долго стоял у клетки с вдумчиво копошащимся барсуком: зверь ему нравился, попутным фоном позади взрывались возгласы проходящих мимо подростков и дам: «Смотри-ка – барсук!», «О, барсук!», «Это кто? Барсук?» – и тогда наконец он впервые понял, что такое народное прозрение. Несмотря на свою принудительность, эта зарисовка оказалась мила, хотя и несколько тороплива. Вслед за ней, похожее на зимнюю аварию в теплосети, в нем широко и жарко разлилось новое воспоминание, и это опять была РЭ: в теплой постели на выстуженной осенней даче, отважно выпростав на одеяло руки, они играли в «подкидного дурака» – проигравший должен был встать и приготовить завтрак.
Вскоре впереди показался приземистый аквариум станции метро.
Возможно, стекло и алюминий означали конец пути – в его случае он мог выглядеть как объявление приговора, – но здесь улица увлеченно скопировала повадку предмета, у которого прежде позаимствовала форму, и, пропустив его через трамвайные пути к галдящему и неприлично людному рынку, по нечетной стороне погнала обратно. И все-таки точка была поставлена – он чувствовал это по гнетущей, некомфортной пустоте внутри, словно содержимое его было сожжено, а зола не выметена.
Как и следовало ожидать по симптоматичной опустошенности, обратный путь не приготовил никаких зрелищ, отчего выглядел будничным и немного унылым, хотя антураж улицы во всем оставался прежним. Теперь он чувствовал усталость, которая была как будто слишком поспешной: ему часто случалось проходить и куда большие расстояния, ничуть не тяготясь одоленным путем. Он словно бы разрушался физически вслед за распадом внутренним, но это выявлялось каким-то полунамеком, из-за своей пластичной неопределенности совсем нестрашным.
