Я разозлился лишь на миг. Глупо было злиться, потому что пацаненком был я сам, примчавшийся на миг из дальнего пространства-детства, чтобы мельком взглянуть на себя взрослого. Не стоило досадовать еще и потому, что почти сразу появилось понимание: мальчишка – неотъемлемая часть модели. Сокрушая отдельные детали, он вносил в общую идею какие-то коррективы, смысл которых я пока не мог осознать. И чтобы осознать (я тоже понял это), мне еще не раз придется ломать голову и надрывать душу в попытках выстроить «то – не знаю, что».
Но я надеюсь, что когда-нибудь выстрою. И наградой станет постоянный пропуск в Город, где я смогу жить в соответствии с логикой творчества и доброты. По тем законам, следовать которым в нынешней повседневности не удается почти никогда. Жить в Городе, где одно уже сознание, что ты здесь , греет душу негаснущим счастьем…
А пока приходится довольствоваться снами.
Наяву же полное ощущение, что я попал в пространство своего Города, испытывал я только дважды.
Первый раз это случилось очень давно, в начале шестидесятых. Я в ту пору переживал юные лирические чувства к своей будущей супруге, и мы часто вдвоем ходили куда-нибудь по вечерам. Чаще всего в театр оперы и балета – на «Фауста» и «Евгения Онегина», «Аиду» и «Лебединое озеро»… Все это было трогательно, романтично и прекрасно во всех отношениях. За исключением одного обстоятельства. Спектакли кончались поздно, а жила моя любовь на самом краю громадного Свердловска, в отдаленном поселке Эльмаш. Пилить туда на трамвае надо было минут сорок, а потом топать много кварталов пешком по глухим окраинным улицам. И это еще ничего для моей ненаглядной спутницы – она-то в конце концов, после милого прощания со мной, оказывалась под родным уютным кровом. А мне следовало опять шагать на остановку и катить в тряском неторопливом трамвае до центра, а оттуда столько же на троллейбусе, в поселок Уктус – так же отдаленный от театра, как Эльмаш, только на другом конце города. И то – если очень повезет, поскольку трамваи и троллейбусы к этому часу дружно спешили в свои парки. Разве что подвернется, как у Окуджавы, «последний, случайный»…
Чтобы не омрачать романтику, посеянную в нас музыкой, и наши нежные чувства, я наскребал из своего чахлого заработка начинающего журналиста кое-какие суммы и ловил такси. Водитель, поворчавший для порядка, но задобренный обещанием лишнего рубля, вез нас от фонарей и светлых окон центра в непроглядный сумрак окраины (погода почему-то всегда была холодная и слякотная). И все бы ничего, но в квартале от одноэтажного домика на улице Ползунова, где обитала моя Иринка, начиналась глубокая, непреодолимая для легкового автотранспорта лужа. В ней жидко змеилось отражение одинокого фонаря.
