Атлас не спас меня от наречий. Только на семьдесят пятой странице с конца и семьдесят пятом слове снизу выпало, наконец, существительное. Это оказалось слово ком. Блин, чушь какая-то. Откуда в фотоальбоме такое дебильное слово? Оказалось, что речь идет о снежном коме диаметром четыре метра, который скатали на главной площади в семьдесят восьмом году, для сооружения гигантского снеговика. Ком, так ком. Посмотрим, где он выплывет.
Я позвонил Жанне. Она сказала, что едет в маршрутке. Я спросил, сохранился ли у нее в телефоне номер Спартака.
– Хочу заехать в гостиницу, чтобы забрать кое какие вещи, и мне нужно узнать, есть ли у них черный ход.
Жанна попикала кнопками и продиктовала номер. Мы договорились встретиться с ней через полчаса в сквере напротив главпочтамта.
Спартак легко сообщил, что у него сегодня выходной, но он легко может мне рассказать, как мне легко пробраться в отель, легко минуя ментов, если таковые пасут меня у главного входа.
Я поймал такси и поехал в «Столицу» за трусами. Если я расскажу жене, что такси тут стоит пятьдесят рублей в любой конец города, то она не поверит. А если такие сведения достигнут ушей Эллы Жуткер, то с той сможет случится истерический обморок. Мне пришло на ум, что нужно забрать из номера все шмотки и больше туда не возвращаться. Раз паспорт у меня на руках, то и выписываться я не обязан. Пусть потом Аркашка завершит с формальностями.
Все оказалось действительно легко. Я пробрался в фойе через кухню, потом загораживаемый колоннами от взглядов с улицы, встал на угол стойки, дождался, когда портье подошел ко мне и забрал ключ. Возвращать его я не собирался, хватит рисковать.
Через двадцать минут я исполнил свое заветное желание и вошел в зал Междугороднего телефона. Там все поменялось. Кабинки стали пластиковыми, скамейки дерматиновыми, а вместо громоздких люстр и лепнины – «армстронг» с люминесцентными лампами. Народу было мало. Я немного посидел, поглазел по сторонам и пошел в сквер. Вид у меня был как всегда экстравагантный – фотоальбом и чемодан.
Липы разрослись и слились кронами. У памятника Ленину было почти темно. Лавочки давно разломали, поэтому царило тревожное безлюдье. Ветра ни дуновения, сплошной стоп-кадр. Ни шелеста, ни скрипа, только шорох липовых сережек под моими подошвами.
При входе под свод деревьев я заметил синий сорок первый москвич у бордюра и усмехнулся тому, что когда-то его боялся. Теперь, после того, как папка вернулась к хозяину, мне уже ничего не грозило. Естественно, кроме теплового удара. Потому что тень не спасала от духоты.
