Конкурс на факультет был сумасшедший, но и Аркадий, и Станислав оказались в числе студентов. Дегтярев – с лету, сдав все экзамены на пятерки, а Ненашева, который написал сочинение на жидкую тройку, отстоял завкафедрой математики. Он с пеной у рта доказывал ректору и приемной комиссии, что все они будут локти кусать, если из-за какого-то Гончарова с его Обломовым лишатся студента, предложившего для экзаменационных задач «блистательные по своей краткости и оригинальности решения».
Дегтяреву все давалось без усилий: по-английски он лопотал так, будто родился и вырос в туманном Альбионе, на семинарах и экзаменах по истории КПСС, диамату и научному атеизму щедро сыпал цитатами и датами, по профильным предметам: математике, физике, пресловутому сопромату – особо не блистал, но твердые четверки имел гарантированно. Учился Дегтярев не просто легко, а как бы мимоходом, большую часть времени проводя на репетициях студенческого театра, играя на бас-гитаре в вокально-инструментальном ансамбле и «оприходуя» девчонок. Ненашев же все, кроме профилирующих дисциплин, брал задницей. Скажем, переводы «тысяч» (так студенты именовали тексты из газет, технических справочников, измеряя объем не абзацами или главами, а количеством знаков) по английскому он тупо заучивал. На «творческие глупости» и девочек времени у Ненашева не оставалось. Впрочем, и надежды на успех на этих поприщах у него особых не было. Наделившая Аркадия незаурядными математическими способностями судьба явно посмеялась над ним, ибо внешностью его наградила ниже среднего.
Они были очень разными: поражавший всех своей эрудицией и аристократическими манерами белокурый красавчик Стас и неуклюжий, не особо образованный, вынужденный уже на третьем курсе маскировать раннюю лысину Аркадий. И все же они дружили. У них был общий бюджет, состоявший не только из двух стипендий, но и из гонораров Стаса (втайне от деканата и комитета комсомола его ВИА подрабатывал на свадьбах и, как бы нынче выразились, корпоративных вечеринках), а также из «ломовых рублей» Аркадия, раз в неделю ездившего с другими студентами разгружать вагоны. Они сообща решали, кому первому купить у фарцовщиков джинсы, а кто еще полгодика проходит и в старых; стоит ли раскошеливаться по случаю дня рождения однокурсницы на «ланкомовскую» пудру или она обойдется вафельным тортом…
Стас искренне считал, что Аркаша, случись чего, пойдет за ним в огонь и в воду. Первое разочарование постигло красавчика на втором курсе, когда с группой сочувствующих он выпустил стенгазету, в которой партийно-комсомольское руководство вуза усмотрело антисоветчину и диссидентство. Над «писаками» нависла угроза отчисления. На собраниях их защищали все: от декана до сопливых первокурсников. И только Ненашев молчал. Возвращаясь с судилищ в общежитскую комнату, он объяснял свое невмешательство боязнью все испортить: «Ты же знаешь, что я не умею красиво говорить, а когда волнуюсь, начинаю путаться и нести всякую чушь!» Но Дегтярев догадывался: дело было, конечно, не в косноязычии, а в страхе, что тень от друга-«диссидента» может пасть и на него. Стас не ошибался. Ненашев и впрямь холодел от мысли, что его могут отчислить за компанию с «антисоветчиками». И что тогда? Позорное возвращение домой, а через пару месяцев с обритой головой на сборный пункт и в Афган? А мать? Что будет с ней? Она не доживет до его дембеля. Если, конечно, его не привезут в цинковом гробу, как Кольку Горбунова из соседнего подъезда.
