— Чистая правда.
— Тогда почему же вы не смотрите на меня? Вот так.
Она большим пальцем приподняла мой подбородок.
Это была высокая девочка лет четырнадцати, немножко нескладная, смуглая, с черными глазами, с отливавшими медью волосами, какие в Англии зовут «auburn».
Одета она была в очень простенькое холщовое платье с большим матросским воротником, юбка была такая короткая, что были видны голые колени.
Она все приподнимала мой подбородок. Наши глаза встретились. Тогда она отняла палец, голова моя опять опустилась.
— Как вас зовут?
— Франсуа Жерар.
— А дальше?
— Больше ничего.
— Это ваши имена. А фамилия?
— Жерар. Франсуа — имя, Жерар — фамилия.
— А! — проговорила она задумчиво.
— А вас как зовут? — спросил я робко.
Она стала вытаскивать из больших карманов своей блузки разные вещи, кошелек, свисток, наконец, достала бумажник, производивший странное впечатление в руках этой девочки.
Она открыла бумажник, вынула визитную карточку и важно протянула ее мне. Смутно шевельнулось во мне подозрение, что она спросила, как меня зовут, если и не исключительно за тем, чтобы проделать эту церемонию, то, во всяком случае возможность ее проделать не была ей неприятна.
— Возьмите, — сказала она.
На карточке, украшенной крошечной короной, значилось:
Антиопа д’Антрим.
— Нравится вам мое имя? — спросила она.
Я был немножко удивлен. И скрыл свое удивление под вопросом:
— Вы не француженка?
— Нет, — ответила она сухо.
Мы помолчали. Я вернул ей визитную карточку.
— Оставьте себе. Для того и дают. Положите себе в бумажник.
— Но у меня...
— У вас нет бумажника? У мужчины должен быть бумажник. Я отдала бы вам свой, но на нем — мои инициалы. Ну так положите карточку себе в карман, вон туда, за платок.
Она спросила еще:
— Сколько вам лет?
— Минуло тринадцать.
— И мне. Значит, вы родились в 1881-м?
— Да, 16 июля.
— Значит, я старше вас. Я родилась 24 апреля.
И она как-то особенно многозначительно повторила:
— 24 апреля 1881 года.
Мы опять помолчали. Вдруг она вскочила и крикнула:
— Вот и папа!
Навстречу двигалась коляска, которую катил лакей. В ней сидел мужчина, укутанный по грудь шерстяным одеялом. Только в лице была жизнь. Все тело казалось почти совершенно неподвижным от ревматизма.
Я видел, как моя собеседница подставила лоб губам отца; он с улыбкой поцеловал. Она что-то говорила отцу, показывая на меня. Но я был слишком далеко, чтобы слышать их слова. Коляска двинулась дальше. Когда она поравнялась со мной, больной улыбнулся мне.
