Он лежал на боку. Было склизко и промозгло, как в склепе. И затылком, всем черепом ощущалась земная толща. Киркой да лопатой, Александр Дмитрич, киркой да лопатой, и размышляй, благо есть время, думай про завтрашний день.
Хватало забот Михайлову. Только еще все начиналось. Он был закоперщиком в московской группе, держал связь с питерскими товарищами, отыскивал в Москве старых друзей по «хождению в народ».
Завтра что же? Завтра достать бурав и передать его Гартману. А потом – за Бутырскую заставу, на другой конец города. Говорят, Волошин опять в академии. Какой же ты теперь, Денис? Не увял? Нет, не такая у тебя душа. Если б и ты пристал! Нашего бы полку прибыло, здорово прибыло. И дело тебе по плечу, черногорский ты партизан…
Бил Михайлов киркой, ворочал лопатой. Грузно отламывалась глина, чмокала, как взасос целовала. Наполнял Михайлов «противень», дергал сигнальную веревку, слышал железный шорох. «Ты должен, а потому можешь!» Сколько еще до полотна Московско-Курской? Шесть сажен, а может, и больше… Ребята изнурились за день, наверное, уже спят. Алхимик крепкий, а и он в простудных чирьях… Долби, Александр Дмитрич, не робей, долби… А Сонюшка, хранительница очага, бодрствует в полутемной горнице, клонит над свечой упрямый мальчишеский лоб.
Михайлов бил киркой, комья глины шлепались жирно и веско, как жабы.
* * *
Бобыль, сторож академической пасеки, дожидаясь своего душевного квартиранта, выставил на дощатый стол горшок щей, вареный картофель, огурцы.
В сенях Денис долго и старательно счищал с сапог налипшую глину и грязь и, счищая, чувствовал ту приятную усталь, которая казалась ему «мужицкой» и которую он любил чувствовать.
– Спрашивали тебя, сударик, – прошамкал беззубый пасечник.
Денис сморщился. Всегда так: только войдешь в колею, только надумаешь всерьез одолеть курс, непременно коллеги припожалуют и ну «поднимать вопросы».
– Не тутошний господин, – шамкал пасечник. – Я говорю: обожди, вот оне сейчас будут. А он говорит: не, дедок, пойду, апосля еще загляну. Я ему говорю: на дворе-то, сударик, не мед, сиди в тепле. А он свое: воздушком, дед, попитаюсь, люблю воздушком попитаться. – Старик хехекнул. – Занятнай, ей-богу. «Воздушком»!.. Ну, ты знай ешь. Стынет. Погодь! Оне, вот оне самые… – И старик, впустив гостя, притворил за собою дверь.
– Хлеб да соль!
Денис вскочил:
– Сашка!
– Тсс!
Они обнялись, поцеловались трижды. Михайлов взял Дениса за плечи, чуть отстранил.
– Фу-ты ну-ты. А? Ну как? Понюхал пороха? А? Ну, ей-ей, аника-воин!
