Желтыми пальцами постукивал Халтурин по граненому стакану с пивом, постукивал, слушал Георгия, изредка посматривая на него чуть исподлобья. А у Плеханова переламывалась черная татарская бровь, вызывающе вздергивалась эспаньолка. Плеханов был бледен, и горячо, быстро говорил он о несогласии с террористами и о том, что только ослы могут строить расчеты на кончике кинжала, на жестянке с динамитом.
– А я с ними, Георгий, – вдруг сказал Халтурин и усмехнулся. – С ослами.
Плеханов как споткнулся:
– Ты?
Халтурин улыбался своей странной улыбкой, вместе застенчивой и решительной. То, что он ответил, Жорж уже слышал не однажды: дезорганизация правительства, конституция, а там развернемся вовсю, дальше пойдем…
– Ну опять! Опять! – морщился Жорж, проводя ладонью по темным, коротко остриженным волосам.
– А как же? Они правы: иного покамест нет. Вот гляди – было дело в Москве. Да? А здесь какую песню затянул наш брат? Сразу головы-то подняли: погоди, говорят, такую штурму сделаем.
– Ни черта лысого! – вскипел Плеханов. – Одного Александра… – Он рубанул рукой воздух. – Другой – тут! Глупейшая надежда! – И потряс пальцем. – Не хочу быть пророком – кровью изойдете! Помяни мое слово, Степан!
– Кровью? «Дело прочно, когда под ним струится кровь…» – Он помолчал. Потом мрачно добавил: – Страшно, брат, а начинать надо. – И еще помолчал. – Нет, Георгий, я с ними. Ты пойми…
Шумел, гремел трактир «Китай». За Тимохиным столом гармонист, уронив голову, садил:
Я во Питере живал,
Много денег наживал,
Платки девкам покупал!
Мороз усилился, луну опоясал радужным кольцом, сеялись звезды над Шлиссельбургским трактом. Плеханов шел, сунув сжатые кулаки в карманы пальто, подаваясь вперед, будто падая.
Если и Степан с динамитчиками… Если уж и рабочие… Что ж остается? Молодежь, студенты? Они зачарованы московским подкопом, известиями Исполнительного комитета. Стремнина террора увлекает пловцов. Не остановишь, не удержишь. Ей отдаются с безумным самоотречением. Не остановишь.
Он почувствовал себя беспомощным, почти жалким. И вспомнил пушкинское: «Громада двинулась и рассекает волны. Плывет… Куда ж нам плыть?»
* * *
Снег валил, не кружась, в безветрии, городу будто заложило уши, все приглушилось: звон конок, стукотня экипажей, крики газетчиков, старьевщиков и лудильщиков, солдатский шаг, бой часов, фабричные свистки.
А в узком Графском переулке, неподалеку от Невского, от Аничкова моста, совсем было тихо, и зимняя сумеречная тишь стояла в доме, где Жорж с женою снимали чистенькую комнатку.
