О Ливадия! Она избавляла от петербургского коловращения, от неизбежных дворцовых церемоний, от того переплета страстей и интересов, который занимал его в молодости, но теперь, на седьмом десятке, изрядно наскучил.
Однако и в ливадийском раю Александр оставался императором всероссийским. Давно придуманы телеграф и локомотивы, связь со столицей быстра и нерушима, фельдъегери мчатся с засургученными пакетами.
В уютном своем кабинете, где все прибрано изящно, он знакомился с донесениями Третьего отделения собственной канцелярии. Крестьянские бунты, фабричные волнения, голодовки в тюрьмах-централах – все это было привычным, не огорчало и даже не вызывало досады. В конце концов, неурядицы неизбежны. Куда больший интерес представляли перлюстрированные письма2. Он читал их с неподдельным интересом: первый дворянин империи не тяготился чтением чужой переписки.
Из Симеиза наезжал военный министр Милютин. Александр знал, что Милютин считает его «милой посредственностью». Быть может, в глубине души Александр соглашался с Милютиным?
Неподалеку гостил товарищ министра иностранных дел. Он тоже наведывался, и государь неторопливо обсуживал сложные отношения с германским канцлером Бисмарком и не менее сложные отношения с лордом Солсбери, руководителем британской внешней политики.
Нет, и в Ливадии немало было забот: молебен и угощение конвоя по случаю празднества казачьих войск; день рождения дочери, герцогини Эдинбургской; награждение орденом Андрея Первозванного адмирала Новосильцева; юбилей первого бомбардирования Севастополя в Крымскую войну, хотя, по здравом размышлении, никто не мог бы сказать, чего уж тут, прости господи, отмечать… Нет, забот хватало. И все же очень не хотелось возвращаться в Санкт-Петербург. Однако скоро придется покинуть Тавриду, и опять будет хмурь Петербурга, теплая мгла в Зимнем дворце. Да, да, скоро уезжать, очень, очень жаль…
Ах, это внезапное пробуждение тишиною, это чувство бесконечного, как Млечный Путь, одиночества. Оно настигало и в Зимнем, и в Царском Селе, но в Ливадии было редкостным. С годами чувство одиночества все непереносимее. Разве он в чем-либо виноват? Без малого четверть века назад в студеный, промозглый час умирал отец. Сипел наперекор агонии: «Держи все! Держи все!» Когда кучер Фрол накрепко забирает в кулак вожжи и натягивает их, удерживая лошадей, Фрол прочно сидит на облучке. А у него, Александра, нет «облучка». Нечто неверное, смутное, зыбкое, как сумерки в ростепель, застилает взор. Отец умел «держать все», но кончил севастопольской катастрофой.
