Форвард, отмеченный талантом, заслуживает того, чтобы в командную игру – с соблюдением чувства меры, конечно, – вносились поправки на его своеобразие. От этого остаются в выигрыше он сам, его команда, да и весь футбол. Как ни странно, более всего чуток и прав бывает зритель. Он быстро выделяет яркие индивидуальности, привязывается к ним, без них для него футбол не футбол. И это не болельщическая причуда, а вывод вполне реалистический, многократно подтвержденный жизнью большого футбола.
В Клуб все вошли на законных основаниях, и какие-либо предпочтения некорректны. Как же разместить портреты в клубной галерее? Думаю, что проще и лучше всего – по возрасту, по старшинству. Тогда мы уважим тех, кто начинал, говоря по-футбольному, открывал счет, и, кроме того, в повествовании возникнет, если хотите, историческая перспектива, спутница полезная при неизбежных сравнениях, поскольку и футбол и его герои имеют свое время, свои декорации и обстоятельства.
Одно небольшое исключение все же напрашивается: не разъединять пятерых, составлявших линию нападения ЦДКА в послевоенные сезоны. Случай уникальный, повториться он не может. Пять игроков, выступавших одновременно в одной команде, забили каждый более чем по сто мячей!
Всего значения армейской команды и ее форвардов нельзя понять, если не оглянуться на те годы. Только-только кончилась война, и для многих людей возможность погрузиться в футбольные страсти была отзвуком Победы, одной из выстраданных мирных радостей.
В прохладные дни на стадион «Динамо» я ходил в солдатской шинели демобилизованного без погон. Одетые так же встречались там на каждом шагу, и мы окидывали друг друга понимающим взглядом. Многого тогда у нас не было. А футбол был. И не какой-нибудь, а за душу берущий.
В те предтелевизионные годы высоко ценилось личное присутствие на матче. Очевидец (его называли «счастливый обладатель билета») имел право на монолог любой продолжительности, мог важничать и медлить, никто из замерших слушателей не дерзнул бы перебить, поторопить. Сейчас таким правом, по-моему, не пользуется никто, даже тренер сборной. Рассказы свидетелей и пересказы рассказов («а один тут говорил…»), марш Дунаевского из «Вратаря», блантеровские позывные, радиопьесы Синявского, игравшего голосом сразу за всех, чьи интонации, восклицания и недомолвки говорили нам больше, чем слова, – все это очаровывало, завораживало, горячило.
Тогда для нас не существовало никакого другого футбола кроме своего. О довоенных трех чемпионатах мира мы, болельщики, и понятия не имели, как и о послевоенном, 1950 года, прошедшем в далекой Бразилии. Турне московского «Динамо» в ноябре 1945 года по Великобритании и в декабре того же года ЦДКА по Югославии (оно теперь почему-то забыто, а в то время вызвало большой резонанс), как никакие другие последующие, были приняты близко к сердцу, пришлись в тон общему настроению.
