Илья слушал речи Фенечки-хранительницы с сомнением. Трудно в голове укладывалось сокровенное знание, ой трудно. И то сказать: всю жизнь думал, что сам зодчий своих успехов, а оно вон как оказалось! Он по-детски шмыгнул носом и спросил:
– Ну и чем же отблагодарить тебя, красавица?
– «Чем», «чем»… Словами добрыми. И потом, теперь рядом с тобой товарищи, мне все ж полегче будет. А сил подкоплю – смотришь, и помогу вам своим русским духом. По лбу там кого треснуть или в ухо съездить. Это у меня очень даже запросто. Или подскажу чего.
– Фенечка, золотце, а каким образом ты разговариваешь? – заинтересовался пытливый, как всякий инженер, Попов. – Телепатия?
– Да кто его знает. В одном я уверена точно: слышать меня пока что способны только вы трое. Теперь по поводу пропавшей бутылки, ребятушки… В морозильнике она. Только сдается мне, пить вы нынче не захотите. Некогда вам будет. Потому что спать пора. – Сменив интонацию и тембр на комиссарский, Феня скомандовала: – Рота, отбой!
Приятели переглянулись: «Вон как!» – и под руководством радушного хозяина, отчаянно зевая один другого шире, разбрелись по спальным плацкартам.
Сам Муромский, чтобы освободиться от алкогольной усталости посредством пары-тройки любимых упражнений, завернул в спортзал. Посмотрел на тренажеры необоримо соловеющим взором, крякнул преувеличенно бодро, да так и свалился на мат, едва успев подтянуть под голову вместо подушки толстенный блин от штанги.
Промоутер Ильи Муромского Бакшиш страдал весь вечер. Бродил по своим палатам каменным, что трудами праведными не заработаешь, и маялся. Свет белый был ему категорически немил. Немила была и беляночка Света, что ласковой зверушкой стлалась по его следу, уговаривая:
– Хоть винограду покушай, хорошенький! Хоть коньячку тяпни, родненький!
Прогнать дуру-девку – а с недавних пор законную супругу! – у Бакшиша рука не подымалась, язык не поворачивался. А только и терпеть причитания моченьки не было.
В конце концов он забрал у готовой заплакать блондиночки коньяк и виноград да и заперся в кабинете, позвав с собой семейную любимицу, таксу Груню. Там, улегшись просто на полу, директор «Свинцовой перчатки» попытался трезво и взвешенно обдумать ситуацию со срывающимся, точно альпинист с обледенелого склона, боем Муромец – Хмырь.
Отчего трезво-то, спросите? Оттого что пить любимый двадцатилетний «Ахерон» сил не было! Во как оглушили Бакшиша Никитины комиссарские обертоны!
