Камбуз растерянно поглядел на опера.
— Да так и было… В пивной на Банковском в оставленной под столом сумке нашел…
— Ну-ну, — кивал Кострецов, водя ручкой по бумаге.
— Хотел эту пушку сдать. На кой мне оружие?!
Капитан отбросил ручку и внимательно поглядел на него.
— Ты к своей первой ходке готов?
— Не понял, — уловив сочувствие в голосе опера, с неосознанной еще надеждой произнес Камбуз.
— Я о романтике тюрьмы и зоны. Что тебе бывалые плели? Какой там мужской клуб? Как в крутые будешь выходить? О чефире, картишках, хохмах около параши…
Напоминание о тюремной параше Камбузу уже не понравилось. Он попытался было представить ту героику, о какой говорил Кострецов, но вспомнил лишь угреватую харю парня, солидно повествовавшего на блатхате о своих ярких впечатлениях: «Интере-есно… Чефир на горящих полотенцах варят… Интере-есно…» Чефира Камбуз не любил, водка и пиво с раками в пивной, где половину можешь на свои немерянные бабки напоить, были ему гораздо интереснее.
Опер небрежно продолжил:
— Смотри. Хочешь, давай в парашную академию, а хочешь — на воле гуляй.
— Не понял, — уже оживала в сердце Камбуза надежда мочиться в белый унитаз, а не в вонючую парашу.
— Расклад такой, — дружелюбно заговорил опер. — Взяли тебя с пушкой, срок обеспечен. Но могу на пистолет закрыть глаза и отпустить тебя без последствий, если подтвердишь показания твоего друга.
— Веревки?! — с удивлением спросил Камбуз.
— Веревки, в миру Пахомова Никиты, дважды осужденного за хищения. Он нам уже все выложил, — уверенно брал на понт Кость. — Вы из команды Грини Духа. «Плимут» угнан от театра Табакова. Сегодня пришел покупатель на него посмотреть.
У Камбуза все перемешалось в голове, распухшей от «ерша» и последних приключений. Он и вообразить не мог, чтобы истинно духовой Веревка раскололся до самых яиц. С какой стати?! Тот-то совершенно ничем не замазан.
Сполохи бурных размышлений плясали на простодушном лице Камбуза. Но вспомнил он разговоры Веревки о его ходках, отважном поведении корифана на допросах, где бьют и бьют, а ты сплевываешь кровь и с усмешкой молчишь, поэтому усмехнулся и тягуче сказал:
— Горбатого лепишь?! На фу-фу берешь?!
Лицо Кострецова снова стало сонным.
— А зачем мне это надо, если у Веревки другого выхода не было?.. Ладно, собрался на нарах повонять, скатертью дорожка.
Он опять начал писать.
У Камбуза душа снова кинулась в пятки: из тумана в башке снова полезла угреватая харя с его «интере-есно».
