К середине первой зимы своего пребывания в интернате Карен ударилась в другую крайность: стала форменным сорванцом, победительницей в спортивных соревнованиях и разных играх. На школьной лужайке был очень крутой уступ, и, когда он покрывался льдом или снегом, взобраться на него было почти невозможно. В такие дни озорницы вроде Карен Стоун затевали игру «Король на горке». Вот что это была за игра (учителя смотрели на нее косо, а потом и совсем запретили): какая-нибудь из девочек влезала на уступ и считалась Королем на горке – до тех пор, пока ей удавалось не допускать туда других. Тут-то Карен и пригодились новые свойства ее характера. Она упорнее всех удерживала крепость. И яростней всех шла на приступ. Зачастую игра кончалась потасовкой – были тут и слезы, и синяки, и порванные пальтишки; но Карен неизменно красовалась с победным видом на вершине ледяной горки.
Детство миновало, однако она не бросила любимой игры. С повзрослением ее тактика, естественно, изменилась – весьма основательно и заметно. Она уже не дралась, не царапалась, не отпихивала и не пинала других: в ход пошли другие приемы, по видимости более цивилизованные. Но то, что миссис Стоун достигла высот театральной карьеры, и героическое упорство, с которым она эти высоты удерживала, отбивая атаки всех враждебных сил, будь то люди или стихии (только времени, единственной из стихий, не смогла она противостоять), разумеется, должно было вызвать в памяти знаменитой актрисы любимую игру ее детства. Иногда, в те мгновения, когда она себя не контролировала, подлинное, данное ей от природы «я» быстро и незаметно (как сует вор своему подручному украденные часы) передавало нечто важное новому, взрослому «я», созданному ею с таким тщанием, и в эти мгновения внутренний голос шептал ей, ликуя: «А ведь я, как и прежде, Король на горке!»
На смену детской агрессивности пришло политиканство. С тех пор как миссис Стоун стала звездой, гастроли ее напоминали предвыборную кампанию политического деятеля, добивающегося государственного поста. Политики, как известно, стараются запоминать имена и лица. Миссис Стоун тоже придавала этому большое значение. У нее были, не преувеличивая, сотни знакомых, которых она называла просто по имени, хотя знакомство с ними было самое шапочное. В какой бы город она ни приезжала (а во время гастролей миссис Стоун бывала во многих городах), везде ей была известна подноготная каждого театрального критика и обозревателя местной газеты – например, она точно знала, кто из них плохо видит, кто плохо слышит (и кого, стало быть, надо сажать в первые ряды), кто что пьет, у кого какие заботы и маленькие слабости. Тому, кто сильно растолстел за то время, пока они не виделись, она говорила при встрече: «Господи, как вы похудели!» Если же который-нибудь из них питал тайное пристрастие к лицам одного с ним пола (а такое случалось нередко), в ее труппе всегда находился актер, с кем она втихомолку могла его познакомить. Такие вещи она понимала и относилась к ним терпимо. Она никогда не бывала резка, никогда не выходила из себя. Давняя ее уловка – метать взгляды по сторонам, не поворачивая головы, уловка, которая в детстве придавала Карен вид расчетливый и холодный, теперь чрезвычайно ей пригодилась. Она подмечала и помнила очень многое, а то, чего не удавалось запомнить ей, хранила в памяти преданная секретарша, старая дева. Они вдвоем обладали такой уймой всякого рода сведений о нужных людях – просто уму непостижимо. По утрам первый ее вопрос секретарше был: «У кого сегодня день рождения?» В специальном блокноте у них были записаны дни рождения – только дни рождения – огромного числа людей, начиная от вдовы бывшего президента и кончая авторшей душещипательных очерков и рассказов, печатающихся в какой-нибудь захолустной газетенке. «У кого сегодня день рождения? – спрашивала миссис Стоун. – Кто умер?» Оба вопроса она задавала одним и тем же бесстрастным тоном, словно они представляли для нее чисто научный интерес. Поздравления и письма с выражением соболезнования миссис Стоун посылала во все концы страны беспрерывно, а на цветы была щедра, как богиня весны Флора. Два утра в неделю отводились на посещение больниц. Любой из заболевших работников сцены, пусть самый скромный, мог быть уверен, что миссис Стоун его навестит, хочет он того или нет. И надо сказать, посещения эти доставляли больным мало радости. Она смотрела на них непроницаемым птичьим взглядом, а сочувственные нотки в ее голосе шли из горла, не от сердца. Неизлечимые раковые больные вызывали у нее не больше сочувствия, чем те, кто поправлялся после удаления миндалин. Все, что миссис Стоун делала, чтобы завоевать расположение товарищей по сцене, создать легенду о том, что она – воплощение доброты и преданности друзьям, шло от рассудка. А в результате великое множество людей говорило: «Миссис Стоун – изумительный человек» – таким же небрежным тоном, каким она спрашивала секретаршу: «Кто умер? У кого сегодня день рождения?»
