Как профессиональный врач, он увидел в глазах девушки отчаяние последнего предела. В таком состоянии нередко кончают с собой. Если поставить стакан на самый край стола, он рано или поздно все равно упадет. А Дука во что бы то ни стало хотел этому помешать.
– Ты мне нужна, Эреро. Всего на несколько дней, а потом ты будешь свободна, честное слово!
– Я выпить хочу, – сказала негритянка. – Виски. «Маккензи», если есть.
Дука сделал знак Ливии; та поднялась и взяла трубку телефона.
– Пожалуйста, бутылку виски в номер. «Маккензи» есть? – Она положила трубку. – Есть «Маккензи». – И опять приникла к окну, не уставая любоваться осенним солнцем.
Негритянка подошла и стала рядом с Ливией, тяжело опершись на подоконник.
– Ну, говори, чего тебе еще надо. Я ж понимаю, что задаром поселять в люкс и поить виски никто не станет.
– Нет, ошибаешься. Я прошу об услуге, но ты вольна и отказаться. Хочешь – сиди здесь и пей свое «Маккензи», не хочешь – можешь уйти отсюда сию минуту, я ведь тебя не задерживаю и подписки о невыезде не беру. Так что можешь идти. Но если бы ты выполнила мою просьбу, я был бы тебе очень, очень признателен.
Она заплакала тихо, без всхлипов. Посыльный из бара принес бутылку виски, лед и стаканы. Плача, Эреро подошла к столу, налила себе до краев, плача, села на кровать со стаканом в руке, плача, выпила, плача, тихонько выговорила:
– Прости, что называла тебя «легавым».
– Да ты что! Я за честь почту... Когда ко мне с уважением...
– Я без уважения называла. Прости...
По черным щекам, прокладывая радужные бороздки, катились слезы; она их не вытирала. Дука и понимал, и не понимал причину этих слез; впрочем, досконально разбираться не входило в его планы.
– Да брось ты об этом, – сказал он, – Я тоже не всегда владею собой.
– Что я должна сделать? – спросила она, еще раз отхлебнув из стакана.
– Та великанша, о которой я тебе говорил... ее убили, сожгли заживо в стоге сена, и я должен найти ее убийц.
– Говори, что делать, – повторила она тягучим, пьяным голосом.
– Скажи, ты давно этим ремеслом занимаешься?
– С четырнадцати лет, фараон. – Последнее слово она произнесла с максимальным уважением, на какое была способна, и даже, можно сказать, с нежностью. – Соседка, которая меня приютила после того, как гробанулись папа с мамой, сама гробанулась, когда мне исполнилось четырнадцать, и я стала жить у ее подруги, старой сводни. Ясно тебе?
Куда уж ясней! История стара, как мир.
– А почему не «умерли», не «погибли», а именно «гробанулись»?
