Вечер был очень хорош. Воздух стоял неподвижно, как на утренней зорьке. Снежинки выросли, распушились и, падая, гладили его по лицу. В воскресенье надо сходить с Сережкой на лыжах. Можно позвать и Светку, но она не пойдет: «куда мне, с моим задом!…» Между прочим, очень хороший… гм! – она это знает, поэтому так и говорит. А то бы она сказала. Лентяйка… Он затянулся в последний раз и бросил окурок – тот, коротко шипнув, провалился в пуховый сугроб. Ему не надо никакого Людовика, не было бы хуже. Сейчас он поужинает… он сплюнул на дорогу, – и засядет смотреть хоккей, – а Сережкины телескопы будут таращиться на него, тычась в зеленые стекла аквариума…
Он позвонил – по привычке три раза, – хотя у него и были ключи. Он хотел, чтобы ему открыли, – увидеть пускай короткую, озабоченную кухней улыбку на Светкином черноглазом лице. Как всегда, он издалека услышал ее шаги – даже обитые, хрущевские двери были для звуков почти прозрачными. Светка спешила, конечно, из кухни; задники ее босоножек похлопывали, как маленькие ладошки. Он вдруг вспомнил, что со следующей недели вторая смена его – будет возвращаться с работы за полночь. Ну ничего, до следующей недели еще вечер сегодня, вечер завтра и послезавтра, а потом два выходных… Он улыбнулся. Дверь отворилась – пахнуло мягким оранжевым светом и домашним теплом, – и Светка улыбнулась ему в ответ.
– Это мы, – сказал он, переступая порог, и поцеловал ее в горячую душистую щеку. Конечно, нельзя сказать, чтобы он каждый вечер ее целовал, – но сегодня вдруг захотелось… На кухне что-то громко шипело и брызгало; пряный густой аромат – как будто поджаренной колбасы – волнами выплескивался в переднюю. Он шумно потянул носом воздух.
– А-а!… Что это у тебя?
– А вот увидишь.
Светка стояла подбоченясь – пухлым кулачком в крутое бедро – и улыбалась черными, блестящими как вишни глазами. Из большой комнаты ушастой, коротко стриженной головой выглянул сын – исподлобья, обиженно вспухнув розовыми губами.
– Ты чего надулся как мышь на крупу?
Сережка нахмурился так, как могут хмуриться только дети – все лицо побежало морщинами к носу.
– Моллиенизия умерла.
– Это… черная, что ли?
Как он выговаривает это слово – уму непостижимо.
– Ну.
– Не ну, а да, – услышала Светка на кухне. – Сережа, мой руки и быстро за стол.
– Чего-то, значит, им не хватает, – сказал Николай, проходя в ванную. – Ты бы книжку почитал.
– Я читал… Я все делаю, как там написано.
– Ладно, не горюй, – сказал Николай, вытирая руки и глядя в зеркало на свое широкое, красное, с плоским волнистым чубом лицо. Всезнающий Пахомыч сказал, что такая прическа называется
