Собака присела на задние лапы, а передние поджала в стремительном прыжке. И вот она уже плыла, взбираясь на невысокие волны, фыркая, отворачивая голову от осыпающихся пенистых гребней. Она ловко подхватила зубами корень, что качался на волне, и повернула обратно. Одно ее ухо как бы надломилось и торчало в сторону: в ухо попала вода.
Собака выбежала на берег. Прилипшая к бокам мокрая шерсть блестела, а с живота свисала сосульками, с них текла вода. Собака оперлась на передние лапы, вытянула шею и отряхнулась, рассыпая в стороны водяную пыль. Ее глаза сверкали, смола в них посветлела.
Пограничник снова бросил корень. И собака бросилась в море.
— Уезжаешь на гражданку? — спросил я, стараясь держаться независимо.
Он покачал, головой.
— Значит, переводят на другую заставу?
— Нет, — сказал пограничник.
— Почему же «напоследок»?
Пограничник отвернулся и стал наблюдать за собакой. Она плыла медленно, преодолевая накатывающие валы, и ее уши — два маленьких паруса — качались на волнах, то появлялись, то пропадали.
Пограничник стоял у самой кромки моря, и его сапоги вымокли, но он не обращал на это внимания. Он был высокий, с вьющимися светлыми волосами, с глубокой впадиной между нижней губой и подбородком. Глаза его были скрыты козырьком фуражки. Гимнастерка пузырилась на спине от ветра.
— Я с ней два года отслужил, — как бы самому себе, сказал он. — Имеем десять задержаний. Один раз взяли крупную птицу. Его высадили в море с аквалангом. Он и по скалам лазал, как кошка.
Собака его нагнала, крепко прихватила. Он ее по бедру ножом… Но мы его все-таки взяли.
— А рваное ухо? — спросил я в надежде выведать еще одну историю.
— Это еще в питомнике, до службы, — сказал пограничник и принял от подошедшей собаки мокрый виноградный корень. — Теперь она отслужила свое.
— Значит, она уезжает, — высказал я новую догадку.
Собака сидела у его ног на песке и тяжело дышала. Ветер сушил ее шерсть. Глаза прищурены. Уши поджаты.
— Когда я пришел на заставу, собака была уже в возрасте, но ко мне быстро привыкла. Она ласковая, хотя в деле на нее можно положиться. Теперь плохо слышит и клыки стерлись…
Он говорил тихо и вдруг резко повернулся ко мне и закричал:
— Уезжает?! На тот свет она уезжает. Старая. Никому не нужна.
И какое тебе дело? Отстань ты от меня, стриженый черт!
Стриженый черт не тронулся с места. Он сразу смекнул, что пограничник кричит не на него, а на самого себя и на тех, кто послал его усыпить собаку, которая столько лет охраняла границу, не спала, мерзла, мокла, была ранена в бою, а теперь состарилась и никому не нужна. Стриженому черту стало страшно от этой ледяной несправедливости, и он подумал, что, когда состарится и станет никому не нужным, его тоже поведут к ветеринару и усыпят.
