Столкнувшись со мной на улице, вы бы увидели обыкновенного мужчину, который никуда не торопится, а просто стоит, с интересом разглядывая что-то, на что занятым людям обычно не хватает времени, – головоломные маневры такси на широких авеню, вечернее чередование тоней и света на Бродвее, потоки стекающей по тротуару воды.
Да, одним дождливым ноябрьским утром меня заинтересовала именно вода – то, как она попадает в город и как покидает, предварительно соприкоснувшись с людьми, с которыми я больше не был близок. Водные артерии Манхэттена берут свое начало в сотне миль к северу – на каменистой возвышенности. Сбегающие с нее ручьи и речушки в конце концов сливаются в бурные, полноводные потоки и ныряют в гигантские водоводы, проложенные в скальном основании на глубине девяноста футов под уровнем улиц. Водоводы превращаются в целый лес идущих к поверхности труб, которые становятся все тоньше, по мере того как вода поднимается на высоту многих сотен футов в расположенные на крышах резервуары; оттуда ее понемногу выпускают через железные, медные, хромированные, даже позолоченные трубы. Чистая, как дождь, вода (с очень небольшой примесью обеззараживающего фтора, который добавляют к ней еще на пути наверх) удерживается под постоянным давлением, однако, пройдя через краны, бачки унитазов и сливные отверстия, просочившись сквозь плохо затянутые прокладки и неплотно прилегающие затычки в ванных, она снова устремляется вниз, в землю, смешавшись с кофейной гущей, мочой, остатками еды, волосами, менструальной кровью (в том числе, я полагаю, и кровью жены Уилсона Доуна), зубной пастой, грязью, рвотой, остывшей спермой самого Уилсона Доуна (пытались ли они завести другого ребенка?), сигаретными окурками, короткими седыми волосками с бакенбард Адольфуса Клея III, с мыльной водой, попавший в сток в пять утра, когда Ларри Кирмер принимал душ перед работой, с изорванными на мелкие клочки платежными квитанциями Дэна Татхилла и другими компрометирующими документами и записками, с омертвевшими чешуйками кожи с приятного и грустного лица Сельмы. Этот грязный поток, своеобразный бульон из отходов человечества, соединяется с дождем, который хлещет по стеклянным фасадам небоскребов, бежит по. меди крыш, по рубероиду, по шиферной черепице, по алюминиевым желобам, по окнам, сквозь которые любил смотреть мой сын, по водосточным трубам, по затейливым сливам, по головкам-горгульям и гранитным фасадам, по кирпичу всех цветов и размеров, но мрамору, по коричневому песчанику, по крашеной вагонке, по виниловому сайдингу, по ржавым пожарным лестницам, по кожухам воздушных кондиционеров (включая те, что охлаждали разгоряченную кожу моей жены после того, как она отдавалась Уилсону Доуну), по вытяжным трубам, по двухслойным вакуумным стеклопакетам в моем бывшем кабинете в моей бывшей фирме (теперь кабинет занимает новый младший партнер – целыми днями он сидит на телефоне и чувствует себя в полной безопасности), – с дождем, который стучит по цветным витражам в окнах церкви, где служили заупокойную службу по младшему Уилсону Доуну, и по кедровому настилу на веранде пентхауса, где летом его отец пил мартини… и, стекая по шурупам, гвоздям, болтам, костылям, заклепкам, стыкам, швам цементной кладки, кабелям телевизионных антенн, по камерам видеонаблюдения – как неподвижным, так и вращающимся, включая те, что зафиксировали вынос неподвижного тела Уилсона Доуна-младшего из нашего дома к машине «скорой», миллиарды миллиардов капель этого вертикального потопа захватывают с собой опавшие листья, сажу из глушителей, частицы свинца и других тяжелых металлов, помет птиц и грызунов, чешуйки отслоившейся краски, ржавчину, миллионы мертвых и умирающих насекомых и, вслед за канализационными стоками, проваливаются в подземный коллектор – никому не нужные, забытые…
