Не знаю, чем тогда закончилась защита, но вот моя регистрация явно пришлась не по нраву моей маме, которая сочла, что отец проделал ее в нетрезвом виде, чему было несколько весомых доказательств - грязь от кончиков ботинок до последнего волоска на его голове, неприлично мокрые брюки, но главное - сам сертификат, удостоверяющий, что я - Николай Николаевич Светлов, которые полностью добили мою маму, потому что среднего моего брата, рожденного одиннадцатью месяцами раньше меня, уже назвали Николаем Николаевичем. Сам я этого не помню, но говорят, что объяснение между родителями впервые в жизни было более, чем бурным, и назавтра мой незадачливый профессор был вынужден снова идти в загс с опровержением моего свидетельства на основании того, что ему в семье хватит уже двух Николаев Николаевичей, включая его самого, а третьего жена отказывается принимать. Видевшие его вчера служащие загса поверили его истории, поскольку своими глазами видели, что “мужик явно не в себе”. “Господи, бедная женщина, - подумали они про мою маму, - неужели не нашла никого лучше, от кого рожать?” Однако переделывать свидетельство отказались, посоветовав ему обратиться в суд и заодно принести туда справку о своей вменяемости. Для отца это было уже чересчур, и он убедил мою маму, что неважно, что там записано в свидетельстве - это все равно только бумажка, необходимая для милиции, ничего больше, пыль, тлен, а я - то есть живой новорожденный - в семье отныне буду называться Степаном, назло бюрократам из загса. Так, сами не подозревая, они привили мне полное наплевательство не только к своему имени, которого у меня толком не было, но и вообще к любому наименованию, обозначению, определению.
Некоторым приходилось подыгрывать нашему сумасшедшему дому. В школу мы с братом Николаем пошли в одном и тот же году, хотя я и был его младше, но родителям было удобнее привозить нас в школу и встречать после уроков в одно и то же время. В результате в классе учились два Николая Николаевича Светлова, причем не однофамильцы, а родные братья от одних родителей, и даже не близнецы, а разного года рождения. Против моего имени в журнале в скобках стояло: Николай Светлов (Степан), как Ульянов (Ленин). Я был недоразумением для учителей и исключением для учеников. А еще мне казалось, что меня вообще не существует, есть только предрасположенность к моему явлению миру, как переводная картинка только потенциально и при определенных условиях сможет обрести присущие ей краски. И так всю жизнь: я не оборачивался, если кто-то кричал в спину: “Николай”, кем я не был, или интимно-фамильярно называл меня Степаном, кем я себя считал, но не являлся по закону, то есть был не в праве ощущать.
