От голубого врача стало разить человечиной, ладони у него были постоянно потные, а в глазах появился блеск маньяка-извращенца. Если мой режиссер был когда-то Волком, то этот больше смахивал на Беовульфа, что было понятно, учитывая географическую разницу в их происхождении.
Ночью я впервые спала без капельницы и сильно испугалась, почувствовав на себе чьи-то липкие пальцы. Я закричала. “Ты, Ширли, не делай этого, нам ведь было так хорошо вместе целую неделю, тебя скоро выпишут, и тебе ни с кем не будет так хорошо, как со мной. Я знаю каждую эрогенную точку твоего тела, как ты любишь, чтобы слегка покусывали твою грудь, как стонешь, когда я сжимаю твое горло перед последним мигом оргазма. Ширли-Ширли, я совсем потерял голову, у меня никогда не было такой женщины, как ты”, - причитал он что-то в таком роде, насколько я могла понимать. Я до сих пор точно не знаю, то ли мы с ним действительно имели секс всю неделю моего пребывания в больнице, то ли в эту последнюю ночь перед выпиской он, ведомый моими желаниями, материализовался и старался соответствовать моим заклинаниям. Я вцепилась в него и не хотела отпускать: “Еще, еще, я хочу еще, я не хочу умирать, пока не выжму всего тебя, я так всю жизнь страдала без этого, а теперь я точно знаю, чего мне недоставало в жизни в России - не свободы слова, а вот этого наслаждения, когда каждый мой нерв вопит о желании. Зачем, зачем мне нужно было что-то помимо этого?” Под утро он уже не шевелился, теперь в коме находился он, и только профессиональный испуг быть застигнутым во время обхода поднял его на ноги, и он ушел на заплетающихся ногах, не сказав мне ни “спасибо”, ни “до свидания”.
Когда меня выписывали, я спросила у дежурной сестры, почему они меня Ширли зовут. Сестра засмеялась: “Когда тебя привезли на неотложке, наш доктор посмотрел на тебя и воскликнул: “Боже мой, это же вылитая Ширли Макклейн!” Ну, и поскольку мы все равно не могли запомнить, как тебя зовут, то и звали Ширли, тебе-то все равно было. Удивляюсь, как вообще выжила, такая серьезная пневмония была, считали, что скоро плеврит может начаться. Но ты, видать, живучая. Теперь все будет О’кей! Понимаешь меня по-английски, о‘кей?” Я понимала “О‘кей”, насчет всего остального, только догадывалась.
Я вышла из больницы и сидела на лавочке, надо было ехать в свое общежитие, где меня никто не ждал. Стажировка моя уже окончилась, прощай, Америка, которую я так и не увидела! Голубой врач подошел и сел рядом: “Я не знаю, как я останусь без тебя, но мне нечего тебе предложить. Это только короли могут жениться по любви, а у нас - демократия, все за всеми следят и стараются какую-нибудь пакость сделать. У меня брат - конгрессмен, я сам - Стивен Йорк-третий, именем моего прадеда назван известнейший университет штата, мне принадлежит майоратное владение, и все мои серьезные решения я должен согласовывать со своей семьей, особенно в той части, которая касается брака, потому что будут наследники, будет Стивен Йорк-четвертый, и я не во власти изменить свою судьбу и прервать родовую нить. Моей семье и так не нравится, что я выбрал такую фронду - стал врачом в госпитале, но они надеются, что это поможет мне в будущем все равно стать профессиональным политиком, разыгрывая карту, что я не из когорты “продажных политиков”, а “один из нас”, так сказать, “человек из народа”. Но если врачом быть мне еще прощается, то женитьбой на русской я поставлю крест не только на чаяниях своих родителей, но и на карьере всех остальных родственников. Ах, почему ты не Макклейн или Тюдор какой! Я должен тебе сказать, что сама не представляешь, какая ты драгоценность. Полюби себя так, как я люблю тебя сейчас, не давай никому снижать твою стоимость”. Он все перевел в американские понятия: драгоценность, стоимость, товар, наследство, при этом понятие секса было вынесено за скобки, а понятие любви не прозвучало совсем. “Голубой доктор” опять ушел в свое американское бытие, не сказав мне ни “спасибо”, ни “до свидания”. Я поехала собираться назад, домой, на свою планету - в Москву, к мужу и детям.
