"Хотела она, как же, - подумала Катя. - Ее и удар шарахнул от ненависти, что я имущество попорчу…"
И Катя проглотила комок ужаса в горле и понемногу разговорилась тоже, хотя и весьма осторожно. Как там Коля и Толя? Спасибо, занимаются оба в техникуме, стали серьезнее и в общем выправляются…
- Кать, - с задушевной интонацией продолжала Лидия Кондратьевна (не притворялась, Катя всегда это чувствовала), - ты же хочешь о Юре спросить? Он, знаешь, подумывает вернуться из Харькова в Ташкент, все-таки, - тебе-то известно! - у него здесь были дела налажены… А там никого почти не осталось… Трудно жизнь строить заново… Но… - Она взглянула прямо Кате в глаза: - Я тебе как женщина женщине, Катя: не жалей о нем. Он дурной человек, хоть и брат мне. Дурной, злобный… Да ты и сама помнишь, как он ко мне, - к родной сестре! - относится. Все не может мое замужество простить. Я же, Катя, вышла замуж за его лютого врага. Вернее за того, кому он сам лютым врагом сделался. И причина-то какая смехотворная: оба они теннисистами были, в одной студенческой команде… То ли на соревнованиях что-то не поделили, то ли еще какая-то чепуха… Вот уже сколько лет, как мужа нет в живых, а братец все счеты со мной сводит… Не стану вдаваться, но бога благодари, что ты от него избавлена!
Катя кивала с сочувствующим бабьим лицом, поднимала брови, ахала, качала головой…
Внутри закаменела вся…
О Верке не сказала ни слова.
Ни слова.
***
…Это было время, когда ступала она мягко и опасливо, как затаившаяся рысь, почуявшая легкую и шальную добычу… И счастливую встречу с Лидией Кондратьевной, встречу, снявшую с ее души свинцовую гирьку потаенного страха, расценила как некий благословляющий знак. Хотя вряд ли кто - там, на небе, - мог благословить ее на дело, в которое она входила сейчас осторожно и постепенно, как в дикую горную речку входят - трижды пробуя шаткий камень, прежде чем утвердить на нем ногу…
В дело входила попервоначалу на правах "верблюда" - на мизерных правах простого перевозчика…
…Месяца три назад ее окликнула в трамвае старая знакомая, спекулянтка Фирузка, когда-то скупавшая ворованные на ке-нафной фабрике нитки и материю, - лихая оторва с золотыми зубами, пересыпавшая узбекские слова русским матом. За эти годы она постарела, немного остепенилась с виду. Но клокотала в ней по-прежнему какая-то неиссякаемая радостная злость.
- Катькя, ти знакомий как не узнал, джалябкя! Они обнялись…
И на другой день, в назначенное время к скамейке на Сквере, под памятником Карле-Марле, Фирузка привела не кого-нибудь, а Сливу, все того же Сливу, ушлого и бессмертного, как сама Тезиковка, как Сквер, как древнее ремесло барыги, "не помнящего, - как уверял он, - худого"…
