Видение длилось несколько мгновений.
Потом несуществующий гигантский аквариум-террариум, должно быть образчик коллекции Веригина, растаял.
После спектакля мы пошли пешком по Фонтанке, шли неспешно, болтали о том о сем; спешить было некуда.
Позже, много позже прочел я у одного из французских литераторов (специалиста по болтовне о чем бы то ни было, французский литератор всегда немножко чукча: что увидит, о том и поет) фразу, не показавшуюся мне ни тавтологичной, ни манерной: «Любовь - это то, что происходит между людьми, которые любят друг друга». Видимо, француза задело выражение «faire 1'amour», - заниматься любовью». По мне, это то же, что сказать «заниматься жизнью». Если уж задело тебя, если ты пропал, влип, меченый, - малосущественно, спишь ли ты с нею, нет ли; то есть, конечно, очень даже существенно! но не суть. Потому что даже если вы просто мелете языками на фоне фона, если вы пока на «вы», если вы пьете чай, лениво перебрасываясь через стол репликами о сахаре вприкуску или внакладку, - для вас уже пошло иное время, тягучее, бесхитростное, бескостное, изначальное время праматерии - вспышки, провалы, - от которого нельзя взять отпуск и отдохнуть.
Я не верю в россказни о любви плотской и духовной, чувственной и платонической, все это большая теория; на самом деле вас шарахнуло молнией невзначай, и все это спеклось в вас воедино. В огромном зале - будь то кинозал или зал Эрмитажа, куда на открытие очередной выставки иногда приходили мы порознь, - в толпе народа, стоя спиной к двери, не видя, я всегда знал: Настасья вошла, только что вошла, вот сейчас, теперь она здесь. В ее квартире, где жили мы вместе, когда жили, мы тоже порой выпадали из времени страстей, шурша журналами или книгами в разных углах, слушая дождь, подсматривая друг за другом и открыто, и тайно, ловя жесты, траекторию руки, поворот головы, линии складок на сгибе рукава. Мне было все равно, нарядна она или в затрапезе: кажется, ей тоже. Порой на меня находила тоска: сбылась судьба, свершилась, ждать больше нечего. Эта тоска, оборотная сторона счастья, учила терпеть, не давала впасть в эйфорию, зажраться, зазнаться.
Я даже думал: явление аквариума Веригина означало - метафорически, так сказать, - именно избранность истинных влюбленных, наше с ней одиночество в клубе коллекционеров чувств; я ошибался; то был мираж Зимнего сада; «Мираж фантома», как выразился я лет пятнадцать спустя в одном из своих эссе.
